Тихая пристань (СИ) - Рогачева Анна

Она осторожно приподнялась, подавляя стон — ребра все еще ныли, но острая боль сменилась тупой ломотой. Петька, словно тень, тут же оказался рядом.

— Мам, тебе помочь?

— Нет, сынок. Спи. Я просто… проверю замок.

Она подошла к двери, действительно поправила деревянную задвижку, но главное — достала из кармана платья маленький узелок, данный ей Матреной. «Полынь да зверобой. Чтобы чужая воля не просочилась». Арина развязала его и, прошептав смутно вспомнившуюся с детства молитву, насыпала щепотку трав на деревянный порог. Пусть это и суеверие, но даже эта малость давала ощущение защиты.

Потом она подошла к столу и зажгла ту самую свечу, полученную от Марфы. Пламя заколебалось, отбрасывая на стены гигантские, пляшущие тени. При его свете Арина достала из тайника под половицей свои сокровища — иглы, нитки, лоскуты. И — новый трофей — небольшой клубок шерсти, подаренный Акулиной. «На носки ребятишкам, чтобы ноги в дороге не замерзли». Дорога… Она мысленно произносила это слово все чаще, и оно уже не пугало, а манило.

— Мама, — тихий голосок Машеньки прозвучал из-под одеяла. — А мы правда уедем? Далеко-далеко?

— Да, ласточка, — так же тихо ответила Арина. — В место, где всегда пахнет хлебом и нет никого, кто кричит.

— А тетя Куля с нами?

— Нет, солнышко. Но она поможет нам уехать.

Петька, притворявшийся спящим, приподнялся на локте.

— А я… я буду дорогу сторожить. И костер разжигать. Я уже умею! Тетя Куля показывала!

Арина улыбнулась в темноте. Ее маленькая армия готовилась к походу.

На следующее утро Иван проснулся мрачным и молчаливым. Он не кричал, не требовал еды, а сидел, уставившись в стену, изредка бросая на Арину тяжелые, неотрывные взгляды. Это молчание было страшнее крика. В нем чувствовалась не ярость, а какое-то новое, незнакомое ей напряжение. Будто в его запудренном хмелем и злобой сознании что-то шевельнулось.

Перед уходом он неожиданно подошел к столу, где лежала начатая Ариной работа — маленькая рубашонка для Петьки, перешитая из старой его же одежды.

— Это что? — хрипло спросил он, тыча пальцем в аккуратные стежки.

— Петру… рубаху шью, — ответила Арина, затаив дыхание.

Он помолчал, разглядывая работу.

— Крепко… — вдруг выдавил он и, резко развернувшись, вышел, хлопнув дверью.

Это слово, «крепко», прозвучало как высшая оценка. И как признание. Признание ее умения, ее права заниматься своим делом. Арина осталась сидеть, не веря своим ушам. Пробила ли новая тактика брешь в его броне? Или это была лишь временная передышка перед новой бурей?

Днем, когда Акулина зашла на минутку, Арина рассказала ей об этом.

— Не обольщайся, голубка, — покачала головой та, разгружая из передника припасенную для них картофелину и горсть лука. — Камень, падая в болото, тоже круги разводит. А потом — тишина. Он сейчас сам себя не понимает. А не понимая — может рвануть в любую сторону. Будь готова.

— Я готова, — тихо сказала Арина. И это была правда. Она ощущала это каждой клеточкой своего нового, еще слабого тела. Готова к бою. Готова к бегству. Готова использовать тот странный дар, что проснулся в ее пальцах.

Вечером, уложив детей, она снова зажгла свечу и взяла в руки иглу. Но на этот раз она шила не для заказа, не для пропитания. Она взяла самый мягкий лоскут и принялась вышивать на нем простой узор — две переплетенные птицы. Оберег. Для Машеньки. Чтобы хранил в дороге. И когда она вкладывала в стежок всю свою любовь, всю свою надежду, кончики ее пальцев снова едва заметно закололись, будто касались не грубой ткани, а чего-то теплого и живого. И в глубине узора, на миг, мелькнула та самая, призрачная искорка.

Она не испугалась. Она улыбнулась. Это была ее сила. Сила, что кормила их сегодня. И сила, что однажды приведет их к свободе. А до той поры она будет копить ее, тихо и терпеливо, как копит крестьянин зерно до будущего урожая. Урожай их свободы был уже посеян. Осталось лишь дождаться, когда он взойдет.

Глава 8

Следующие дни текли, словно воды в подземном ручье — невидимо, но неумолимо. Арина, подчиняясь мудрому приказу Акулины, не торопила события. Ее миром снова стала изба, но теперь это было не поле битвы, а мастерская и тихая школа.

Она учила Петьку не просто сторожить, а видеть .

— Смотри, сынок, — говорила она, сидя у окна и указывая на дорогу. — Видишь, ворон на заборе у Марфиной избы сидит? Это к новостям. А вот облако над лесом когтем — к ветру. Дорога слушает не только ушами, но и глазами.

Мальчик, серьезный не по годам, впитывал ее слова, как губка. Он уже не просто дежурил — он вел дневник наблюдений на обрывке бересты, отмечая зарубками, кто приходил, кто уходил, какие птицы пели на заре. Он стал ее вторыми глазами, маленьким разведчиком в большом, незнакомом мире.

Машеньку она учила другому — терпению. Они сидели вдвоем, и Арина показывала дочери, как держать иглу, как выводить простейшие стежки на старой тряпице. Пальчики девочки были неуклюжими, но ее глаза горели таким усердием, что Арина сжимала от умиления сердце. В этих тихих уроках не было магии — только передача ремесла, ниточка, связывающая поколения. И это было не менее важно.

А вечерами, когда дети засыпали, засыпанные лепестками сушеной ромашки, что Акулина клала им под подушку «от дурных снов», Арина принималась за свою настоящую работу. Она не вышивала на продажу. Она изучала свой дар.

Она взяла несколько лоскутов и стала вышивать на них одинаковые простые узоры — волнистые линии, символизирующие воду. Но вкладывала в них разное: в один — спокойствие и умиротворение, в другой — тревогу, в третий — радость.

И наблюдала.

Тот лоскут, что был вышит с чувством покоя, будто излучал едва уловимое тепло. Петька, проходя мимо, как-то раз сказал: «Мама, а от тебя тут так хорошо пахнет, как летом у реки». Лоскут, наполненный тревогой, дети инстинктивно обходили стороной. Магия не светилась в темноте, но она ощущалась . Она вплетала себя в саму ткань бытия, меняя его запах, его атмосферу.

Как-то раз Акулина, зайдя в избу, остановилась на пороге и глубоко вдохнула.

— У вас тут, голубка, воздух другой стал, — заметила она, пристально глядя на Арину. — Чистый. Словно после грозы. Это ты так?

Арина только кивнула. Объяснять было не нужно. Акулина понимала и без слов.

Иван заходил редко, и каждый его визит был похож на внезапный порыв бурного ветра. Он мог молча поесть и уйти, мог что-то пробурчать про работу в поле, мог с ненавистью посмотреть на Арину и выместить злость на случайно подвернувшейся кошке. Но прежней, всесокрушающей ярости в нем уже не было. Он словно чувствовал новую, незримую границу, которую не решался переступить. Возможно, его останавливало растущее уважение соседей к Арине, возможно — суеверный страх перед Матреной, а может, тот самый «воздух», что царил в избе, действовал и на него, усмиряя его дикий нрав.

Однажды, ближе к вечеру, Петька, дежуривший у окна, вдруг встрепенулся.

— Мам! Идет! Тетя Акулина и… и та самая бабка! Та, что в лесу живет!

Арина сердцем ушла в пятки. Матрена. Она шла сама.

Женщины вошли вместе. Акулина — с охапкой свежего сена для подстилки, Матрена — неслышно, как тень. Ее острый взгляд сразу нашел Арину.

— Ну, здравствуй, хвороба, — проскрипела она, садясь на лавку без приглашения. — Слышу, не только шитьем, но и иным мастерством обзавелась. Воздух в избе менять научилась.

— Здравствуй, Матрена, — тихо ответила Арина, чувствуя, как под этим взглядом ей становится и жарко, и холодно одновременно.

Старуха вытащила из корзинки тот самый лоскут, на котором Арина вышивала «воду» с чувством покоя.

— Это твоя работа?

— Моя.

Матрена кивнула, поворачивая лоскут в своих корявых пальцах.

— Сила в тебе есть. Тихая. Как вода в роднике. Но и вода может и напоить, и утопить. — Она отложила лоскут и пристально посмотрела на Арину. — Тот, кто приходил… Леонид. Он не отступился. Он ждет. И пока он ждет, за тобой смотрят другие глаза. Не его.