День независимости - Форд Ричард

Если не считать тяги к выпивке (которая мне безразлична), в услышанном мной ничего сногсшибательного нет. Ист-Брансуик хорошо известен своим безотрадным, непотребным, шаблонным однообразием, он даже с Пеннс-Неком ни в какое сравнение не идет. Впрочем, я удивлен, что Маркэмы сдались так быстро. Очень жаль, что они не смогли провести этот вечер в свое удовольствие – рвануть в Саскуэханну ради «Энни» и пиццы с курицей под острым соусом. Посмеялись бы, поплакали, и Филлис смогла бы придумать, как ей перестать беспокоиться насчет тюрьмы на ее заднем дворе. С другой стороны, не удивлюсь, если дом «старика Ханрахана» уже стал эпизодом из истории риелторства. Хорошие дома не дожидаются, когда недоумки разберутся во всех тонкостях, – даже при нынешних экономических условиях.

Я сразу звоню в Пеннс-Нек, сообщить Теду, что предложение он получит с утра пораньше. (Доставить его я попрошу Джулию Лаукинен.) Однако слышу гудки, гудки, гудки и гудки. Набираю номер заново, мысленно вырисовывая каждую цифру, потом выслушиваю тридцать, быть может, гудков, оглядывая вестибюль – старые стоячие часы, портрет генерала Даблдэя, ночь за открытой сетчатой дверью, а дальше, за деревьями, бриллиантовое сверканье огней другой, более роскошной «харчевни» на берегу озера, которую я днем не заметил. Из всех ее выстроившихся рядами окон льется теплый свет, огни автомобилей приближаются к ней и удаляются, как будто она – шикарное казино в какой-то далекой приморской стране. На веранде «Зверобоя» покачиваются высокие спинки адирондакских кресел-качалок, в которых дремлют, наевшись спагетти, тихо посмеиваются, вспоминая нынешний день, и негромко беседуют мои сотоварищи-постояльцы – о какой-то уморительной, бока надорвешь, песенке, спетой чьим-то сыном, что-то насчет «за» и «против», относящихся к открытию копировального центра в городке вроде этого, о губернаторе Дукакисе, которого кто-то, вероятно соратник-демократ, называет «Бостонским ПМЗМ», то есть «По Моему, Зануды, Мнению», – смешно.

А Пеннс-Нек молчит. Тед мог отправиться в заведение, что за его забором, на устроенный по случаю Дня независимости «день открытых дверей».

И я набираю номер Салли: во-первых, она просила позвонить, а во-вторых, я намерен обновить наши любовные отношения, как только доставлю Пола в Готэм, – событие, которое теперь кажется мне отделенным от нынешней минуты многими милями и часами, что вовсе не так. (С твоим ребенком все происходит мгновенно; никакого «сейчас» не существует, только «тогда», и тебе остается лишь гадать – что же такое имело место и сможет ли оно поиметь его еще раз, чтобы ты успел хоть что-нибудь заметить.)

– Привеет, – произносит Салли счастливым, проветренным голосом, как будто она только что вернулась в дом со двора, где развешивала по облитой солнцем веревке постиранную одежду.

– Здравствуй, – с облегчением отвечаю я, обрадованный тем, что мне хоть где-то ответили. – Это опять я.

– Опять я? Ладно. Хорошо. Как поживаешь, Я? Все еще чем-то расстроен? На пляже сейчас такая чудная ночь. Жаль, что твое расстройство не пригнало тебя сюда. Я на веранде, слышу чью-то музыку, уплетаю радиччио с грибами и пью симпатичное «Фюме-Блан». Надеюсь, вы двое проводите время так же прекрасно, где бы вы ни были. Вы где?

– В Куперстауне. И время проводим прекрасно. Здесь здорово. Ты тоже могла быть с нами. – Я воображаю длинную, поблескивающую ногу, туфельку (золотую, решаю я), которая покачивается за перилами веранды, большой, искрящийся бокал в расслабленной руке (знамя в ночи для бабника и выпивохи). – Ты сегодня не одна?

Нож дурного предчувствия пронзает мой голос – даже я слышу это.

– He-а. Одна. Этим вечером ни один мой поклонник почему-то не перескочил сюда через забор.

– Это хорошо.

– Наверное, – говорит она и откашливается, совершенно как Филлис. – Как мило, что ты позвонил. Прости, что полезла к тебе сегодня с расспросами о твоей бывшей жене. Это было бестактно и неделикатно. Больше не повторится.

– Мне все еще хочется, чтобы ты приехала. – Строго говоря, это неправда, хоть и не очень далекая от правды. (Да я и уверен, что она не приедет.)

– Ну, – отвечает Салли, словно улыбаясь темноте, поскольку голос ее на миг стихает, но сила сразу возвращается в него, – я думаю о тебе, Фрэнк, самым серьезным образом. Хоть ты и разговаривал со мной сегодня по телефону очень резко, ну, вернее, странно. Возможно, ты ничего не мог с этим поделать.

– Возможно, – говорю я. – Но это замечательно. Я тоже думаю о тебе самым серьезным образом.

– Правда?

– Будь уверена. Этой ночью я думал о том, что мы с тобой миновали некое распутье и пошли в неверном направлении.

Что-то в фоновом рокоте Саут-Мантолокинга внушает мне мысль, что я слышу, как прибой вздыхает и валится на берег, – в душном вестибюле «Зверолова» этот звук кажется райским, вожделенным, – не исключено, впрочем, что причина в подсевшей батарее телефона Салли.

– Мне кажется, кое-что нам следует делать совсем иначе, – говорю я.

Салли отпивает «Фюме-Блан», не отведя трубку от губ.

– Я обдумала то, что ты сказал о любви. И решила, что ты был очень честен. Но, кажется, и очень холоден. Ты не считаешь себя холодным, м?

– Ни от кого еще не слышал, что я холодный человек. Хотя о массе других моих недостатков мне рассказывали. (О некоторых – совсем недавно.)

Кто бы ни исполнял в гостиной «Колыбельную Бёрдлэнда», теперь он или она переходит на «Счастливого странника», играя в темпе аллегретто, придавая тяжелым басовым нотам монотонное, металлическое звучание. И, сыграв два такта, бросает. Мужчина на веранде смеется и говорит: «По-моему, я сам – счастливый странник».

– После полудня у меня появилось на этот счет очень странное чувство, – говорит Салли. – Насчет того, что сказал ты и что наговорила тебе я о твоей увертливости и ловкости. Конечно, в тебе это есть. Но с другой стороны, если я питаю к тебе сильные чувства, не следует ли мне просто следовать им? Если мне представится такая возможность? По-моему, в молодости я лучше во всем разбиралась. И всегда думала, что могу, если потребуется, изменять ход событий. Ты не говорил, что у тебя есть приливное что-то такое по отношению ко мне? Прилив там точно присутствовал.

– Я сказал, что ощущаю прилив влечения к тебе. И я его ощущаю.

Пожалуй, нам лучше обойтись сейчас без обсуждения ловкости и уверток. Кто-то – женщина – громко запевает дрожащим голосом: «Боллс-ди-ри, боллс-ди-ра», а затем смеется. Возможно, та, горластая, в платье в горошек, что так дико таращилась на меня.

– А что это значит – «приливное влечение»? – спрашивает Салли.

– Это трудно облечь в слова. Просто такое сильное, устойчивое чувство. В его присутствии я нисколько не сомневаюсь. По-моему, объяснить, что тебе нравится, труднее, чем что не нравится.

– Ну, – почти печально произносит Салли, – прошлой ночью я думала, что и меня тащила к тебе какая-то волна. Да не дотащила. Поэтому я не очень уверена, что так все и было. Вот об этом я и размышляла.

– Если она тащила тебя ко мне, в этом же нет ничего дурного, правда?

– Я и не думала, что это дурно. Просто я начинаю нервничать, а для меня это непривычно. Нервозность не в моем характере. В общем, я села в машину, поехала в Лейквуд и посмотрела «Мертвых» [88]. А потом отправилась в ресторанчик «У Джонни Матасса», где мы с тобой впервые встретились, и заказала радиччио с грибами.

– Тебе полегчало? – спрашиваю я, теребя пальцами два билета на «Энни» и гадая, не меня ли напомнил Салли герой «Мертвых».

– Не вполне. Нет. Я так и не смогла понять, ведет ли мой путь, который я не могу изменить, к тебе или от тебя. Та еще дилемма.

– Я люблю тебя, – говорю я, к полному своему перепугу. Волна совершенно иной природы только что закружила меня и забросила в очень глубокие и, возможно, опасные воды. Эти слова не лживы, во всяком случае, никакой лжи я в них не ощущаю, однако произносить их вот в этот самый миг ни малейшей нужды не было (а взять их назад может только мудак).