В Иродовой Бездне (книга 2) - Грачев Юрий Сергеевич

Вошли надзиратели. Мрачно, со злобой взглянув на оставшихся, они потребовали, чтобы все выходили к вахте и строились. Началась проверка оставшихся в лагере. Некоторые из заключенных решались даже на бесплодные попытки куда-нибудь спрятаться, затаиться. Но едва обнаруживалось, что по подсчетам вышедших на работу и оставшихся в лагере кого-то не хватает, сразу же приступали к усиленным поискам по баракам. Отсутствие при проверке хотя бы одного заключенного вселяло в начальство тревогу: а что, если ночью был побег? Ведь каждый из начальствующих отвечал за каждого заключенного своим благополучием.

И вот сегодня не хватило одного при подсчете. Долго стояли на морозе. Заключенные прыгали, толкали друг друга, чтобы не замерзнуть. Лева чувствовал, что он застывает, и пытался двигаться изо всех сил.

Наконец, раздались торжествующие голоса надзирателей: с чердака сволокли прятавшегося там заключенного. Все беспощадно ругали его, в том числе и те, кто мерз из-за него на морозе, забыв, что он такой же несчастный, как и они. Ему грозили кулаками и обещали тут же, после проверки, убить. Но саморасправы не произошло: надзиратели увели спрятавшегося в кондей.

Явился комендант, здоровый, высокий, в черном полушубке.

– Освобожденным лекпомом отойти в сторону! — скомандовал он, по списку проверил их фамилии и отпустил в бараки. Разрешил разойтись по рабочим местам и «хозобслуге» — дневальным, парикмахерам, работникам бани и кухни.

– А вы что еще здесь? — закричал комендант, обратившись к оставшимся.

– Больные мы, больные, — раздались голоса.

— Выстроиться в одну шеренгу! — скомандовал начальник. Выстроились. «Господи, — молился Лева. — к Тебе взываю в скорби своей».

Комендант подходил к каждому и, испытывающе заглядывая в лица, командовал: одним направо, другим налево. Те; которым было велено отойти вправо, были толчками вытолканы на вахту, где их принял конвой и погнал в лес на работу. Остальных же (тех, кто оказался слева) повели к лекпому. Лева был среди последних.

На слабость никто не жаловался — это не было поводом к освобождению от работ и не считалось заболеванием. Лекпом послушал сердце Левы и, покачав головой, занес его имя в список освобожденных.

Лица освобожденных от работ и вернувшихся в барак, несмотря на все страдания, дышали радостью: хотя бы немножко, но можно было отдохнуть. Один молоденький парнишка прямо ликовал.

— Братцы, братцы, я освобождение закосил! — кричал он друзьям по несчастью. — Помогите забраться на нары!

Истощенный и ослабленный, без помощи других не могущий даже взобраться на нары, он искренно думал, что получил освобождение от работ не иначе, как через свою «хитрость».

Этот день запомнился Леве тусклым и серым: Чтобы хоть чем-то заполнить оставшееся свободное время, юноша стал помогать дневальным мыть полы. Но удивительное дело: даже эта сравнительно легкая работа оказалась для него трудной. Лева был освобожден от работы и на второй, и на третий день.

Неожиданно в лагере зашептались, задвигались как-то по-особенному. Пополз слух: едет комиссия. Всюду скребли, белили, наводили порядок. Лекпом проверил лагерь на вшивость.

Несмотря на то, что заключенных раз в десять дней мыли в банях, а все их «барахло»: одежду и постельные принадлежности — прожаривали в дезкамере (по-лагерному жар-камере); несмотря на то, что волосы у всех были острижены, за исключением бород у некоторых стариков, вши все же обнаружились. Перед приездом комиссии снова и снова «вшивые команды» гоняли в баню, дезинфицировали. Но даже хождение в баню и то было для Левы утомительным.

Приехала комиссия. Из кого она состояла, какие цели ставила, Лева не знал. Не знали и другие заключенные. Были осмотрены те, кто находился в БУРе и карцере, а заодно и освобожденные, и больные в лазарете. Лева сам наблюдал, как приехавший врач страшно кричал на лекпома, нещадно его ругал, а потом руководитель комиссии вызвал коменданта и тоже кричал на него. Затем комендант в санях подъехал к лазарету, откуда вынесли какого-то больного, и сам тотчас же повез его на станцию для отправки в город, в больницу.

Между собой шептались, что это тяжелобольной, которому нужна была операция. Однако его долго не освобождали от работы, даже не допускали до лекпома, а в лазарет положили уж в крайне тяжелом состоянии. С приездом комиссии все обнаружилось, и больной был немедленно отправлен на операцию.

По лагерю снова поползли слухи, что в УРЧе (учетно-распределительной части) составляю списки и, возможно, будет организован этап из этого лагеря. Облегченно вздыхая, многие из заключенных говорили, что теперь они спасены от смерти. Видавшие же виды рассказывали, что в таежных лагерях Сибири царил еще и не такой произвол и люди погибали ни за что, ни про что. А потом приехала комиссия из Москвы, провела расследование и сняла с работы начальство лагеря. Шли дни. Леву назначили помощником дневального, и юноша старательно выполнял новую работу.

Приглядываясь к людям, Лева все ждал, что, быть может, он найдет брата, верующего — такого же, как он. Увы, не только в этом бараке, но и в других, куда заходил Лева, ни разу не встретился ему человек, который жил бы тем же, чем и он. Некоторые старики казались скромными и степенными, но присматриваясь к ним, Лева замечал, что кое-кто из них покуривает, кто-то ругается. И юноша отходил в сторону: нет, то были не близкие, не родные.

Беседовать о Боге с соседями по нарам Лева не решался, да и не было сил.

Но однажды утром Лева, проснувшись, сразу же ощутил голод. Это был не тот голод, который всегда терзал его плоть, не голод хлеба насущного, а голод души по драгоценному для него Слову Божьему. Юноша стал молиться, просить, чтобы Господь помог ему вновь и вновь углубляться в Слове Его. И вдруг, сердце озарила мысль. Нет бумаги? С трудом достаю листки, чтобы написать письма близким? А выход вот он, здесь! Лева подошел к железной печке, около которой лежали березовые дрова, взял у дневального нож и, срезав с березового полена кору с гладкой поверхностью, расщепил ее на тонкие листочки. Так была сделана маленькая записная книжка. В ней напротив числа и записал Смирнский стих, пришедший на память: «…С ним Я в скорби…» Лева не помнил, где именно в Библии это место находилось, но почему-то был уверен, что оно в псалмах. И вот этот стих непрерывно звучал в душе Левы влечение дня. Работал ли, был ли в столовой, разговаривал ли с кем-нибудь, он все время вспоминал об этом стихе: «С ним Я в скорби…» Лева ясно сознавал, чувствовал, верил, что он не один в этом огромном таежном лагере, что с ним его близкий Друг, О разделяет все его скорби и немощи, утешает, ободряет и устраивает так, чтобы все было хорошо.

Назавтра на этой же березовой коре Лева записал слова, которые, насколько он помнил, были в «Послании к Римлянам»: «…Любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу…» И хотя свирепствовала метель и был такой буран, что в двух шагах ничего не было видно (заключенных из-за плохой погоды даже не вывели на лесоповал), Леве этот день казался изумительно ясным, радостным. Как будто среди всей этой непогоды и снежной бури пробились лучи солнца, и грели, и освещали его.

Да, это было так. Через слова «все содействует ко благу» в душу молодого человека пробилась надежда, что впереди не несчастье, не бесконечное страдание, но то благо, которое дает Бог любящим Его. И больной, истощенный, окруженный людьми, по своем поведению напоминавшими ему жителей Содома и Гоморры, Лева в душе чувствовал себя счастливым. Те грязные истории и похабные анекдоты, которыми старались занять себя на досуге заключенные, словно не касались его, проходили мимо. Он верил, что хотя и плывет по грязному житейскому морю, но плывет в надежной ладье спасения, и грязь этого мира не проникает в его душу так же, как вода не проникает в ладью. Он был озарен светом другого мира, и Слово Божие — свидетельство этого другого мира — убеждало его в том, что путь его среди волн житейского моря направлен только ко благу и он прибудет к лучшей пристани.