Уйти по воде - Федорова Нина Николаевна

Теперь же, в черные эти дни, она просто не могла без музыки Теперь она черпала из нее силу – и пусть говорили, что от этого можно сойти с ума! Наверное, нормальный человек и мог бы, потому что действительно – была в этой музыке отчаянная злость, вечный крик, протест, гнев, может быть, кто-то и мог заразиться лишь агрессией, но Катя, с ее душой, истончившейся, истрепанной, лишенной сил, Катя нашла здесь силу, которой ей так не хватало Теперь во всей этой музыке вдруг стало проступать что-то очень родное, что-то созвучное – как будто эти песни писали люди, пережившие то же, что и она, столько отчаянья было в них, столько желания докричаться, доказать – кому? Неужто и у них были свои отцы митрофаны? Свои грозные стражи приходили к ним по ночам, the nightmares stalk for me at night I dread the long and lonely nights (И по ночам за мной кошмары по пятам идут,

И если ночью я один, она длиннее во стократ и страшно мне, англ, пенся Оззи Осборна). Ты не одна такая – вот что было важно, они как будто протягивали ей руки, помогали подняться, вселяли если не надежду, то хотя бы желание добыть эту надежду, вырвать ее зубами, отстоять, отбить.

Все-таки металл был для нее слишком сложен, она не могла слушать его много и долго, нравились только некоторые композиции, рок тоже подходил не весь, надрывно-депрессивной музыки она инстинктивно избегала, боясь поддаться этим сладким, но губительным сейчас для нее глубинам, а панк-рок, мелодичный панк, чуть разухабистый, чуть циничный как будто, «пофигистский», более легкий, более хулиганский даже, стал сейчас лучшим лекарством Отчаянья в нем не было вовсе, но вот хорошей, созидательной агрессии было много, была в нем и какая-то подростковая беспечность и легкость, музыка не давала лежать на диване, требовала стукнуть кулаком по столу, встать, действовать, куда-то бежать Выкрикнуть – пусть зло, сердито, но зато искренне – все, что болело и мешало жить, выбросить вон – то, что лишало сил Катя все равно слушала через текст – так было ей понятнее, поэтому к зарубежным добавились и два московских исполнителя – хотя и русскоязычных, но играющих вполне зарубежную по стилю музыку

В конце концов Костик уговорил Катю сходить на концерт Убедил: вживую – это совсем другое дело, чем слушать записи. Вживую обычно больше лажают, но зато удивительный драйв, да и накал эмоциональный просто зашкаливает.

Конечно, она отчаянно трусила, она же даже на дискотеке никогда не была, а тут сразу в клуб! Всколыхнулись вдруг все ее детские страхи о «них», этих страшных людях, которые сидели когда-то у соседнего подъезда и пели под гитару Обычные мальчишки-ровесники, просто нацепившие на себя «железяки», не стоило их так демонизировать – правда, той, вечно перепуганной Кате этого все равно нельзя было объяснить Но теперь вдруг ожил детских страх – Катя, куда ты идешь? Что ты делаешь вообще? Посмотри – до чего ты дошла! Она тряслась, даже когда уже были куплены билеты, даже когда уже ехала в метро, где они с Костиком договорились встретиться, чтобы потом дойти до клуба вместе. Но ей надо было победить этот страх, как глупо – бояться, когда ты уже такая взрослая, и она все-таки шла, слушая, как Костик ее увещевает: там самые обычные студенты, никаких демонов там нет, ты что!

Ей все представлялись какие-то оранжевые ирокезы, страшные размалеванные рожи с пирсингом и татуировками во всех местах, но Костик оказался прав – большинство людей на концерте оказались самыми обычными мальчиками и девочками, каких можно встретить на улице, в институте, в кафе А потом она вообще перестала смотреть по сторонам, потому что музыка, грохнувшая неожиданно, громко и мощно, заставила ее забыть обо всем на свете. Она оглохла и ослепла на мгновение, как будто потерялась, схватила Костика за руку – только бы удержаться на ногах! Казалось, невозможно играть так быстро и так громко, но барабаны справлялись, держали безумный ритм, глубинными ударами шла басовая партия, гитары вели мелодию, то взвывая, то затихая, а солист, длинный, с зачесанными вверх рыжими волосами, прыгал так, что казалось – от этого зависит его жизнь Волнами шла от него энергия, казалось, ее можно было видеть даже, трогать рукой, и не жаль ему было отдавать так много, ничего уже не оставляя себе, может быть, потому что тут же обратно мощным потоком шла энергия из скачущей толпы – к нему Костик потом объяснил ей – это называется «рубиться», а в центре зала несколько ребят даже устроили «слэм» – специально толкали друг друга по очереди, так что образовали целый круг, впрочем, толкали беззлобно, весело, как-то по-школьному, не сильно увлекаясь: упавших тут же поднимали.

– Кто они, чтобы учить тебя? – кричал, наклоняясь со сцены, солист, по его виску ручейком струился пот, стекал за ворот, но было понятно – ему все равно, сейчас главное – докричаться, как будто лично Кате хотел он это крикнуть, как будто хотел дать ей сил для борьбы – послушай меня, послушай, ты не одна такая!

Пусть кто-то снисходительно назвал бы это подростковым бунтом, но Кате, Кате, да, взрослой девушке, выпускнице с дипломом, больше всего нужны были сейчас силы для бунта. Подросткового, не подросткового – не важно, главное было – взять сил, начерпать как можно больше для предстоящих – она чувствовала, что дальше будет еще хуже и страшнее – одиноких ночей, когда снова и снова станет приходить к ней палач: она сама.

Она, кажется, скакала вместе со всеми и пела, нет, разве это пение – кричала Было так легко потерять голову и хотелось – ее потерять, потому что (как филологической девушке не вспомнить Бахтина?) во всем этом было такое карнавальное безумие, такой неожиданный исход и такой – как она сказала потом Костику – кайф! Музыка захлестывала, вибрировал пол, вибрировало все внутри, хотелось громче и быстрее, громче и быстрее, кругом – только этот грохот, но такой выстроенный, такой осмысленный, попадающий во все нужные точки Рок.

На нее вдруг как озарение снизошло, она на наглядном примере поняла – так вот в чем сила проповедей Проповедь имеет силу, только когда человек верит, только когда говорит правду. Прыгающий на сцене солист, уже весь мокрый от пота, был искренен в своем пении-крике, это шло у него из души, из сердца, из его глубокой убежденности в правде, о которой он пел. Он не жалел сил, он – отдавал: силу, убежденность, страсть, казалось, что и душу, и жизнь – потому что невозможно так петь, не выкладывая всего себя целиком Невозможно лгать самому себе, если ты так отдаешь На таких высотах и скоростях фальшь немыслима – или правда, или смерть. И мог ли тягаться с этой горячей убежденностью какой-нибудь отец Маврикий, повторяющий прописные истины, которые фактически никогда не применялись на практике? Что толку было говорить о любви абстрактно, «цитатно», когда ее не было – этой любви, когда была только фальшь, цензура, «как надо», «как благочестиво», как будто в людях нет жизни, как будто не течет в жилах жаркая кровь, как будто кругом мертвецы Как можно говорить с молодежью так, как будто перед тобой полуживые старики? Да что там с молодежью, с каждым, кто еще жив, каждому нужно это – искреннее, настоящее. Просто так нельзя с живыми – говорить мертво.

Они вышли из клуба в ночь, все еще полные этого веселого грохота Только что прошел дождь, и было так хорошо идти по осенней ночной Москве, слушая ее шум, вдыхая ее запах, который разносил налетающий порывами прохладный ночной ветер. Пролетали машины, шурша шинами по мокрому асфальту, пронося с собой запах бензина, особенно острый во влажном после дождя воздухе; в их мокрых блестящих боках неверно, искаженно отражался свет фонарей и витрин Из стеклянной, полной белого, почти дневного света, палатки, где торчал в белом колпаке и фартуке кавказец, несло масленым, тяжелым духом шаурмы и чебуреков, из круглосуточной кофейни прилетали ароматы более возвышенные – сладких женских духов, выпечки, яблок с корицей и кофе. Откуда-то издалека – из метро, вероятно, – шла теплая волна людских запахов, которые смешивались с амбре дешевых сигарет и пива – на троллейбусной остановке собралась веселая компания. Пахло мокрым асфальтом, уставшим за день городом, пахло ночной Москвой