В Иродовой Бездне (книга 4) - Грачев Юрий Сергеевич

– Но разве ты не думал, что могут рухнуть стены, задавить тебя насмерть?

– Совершенно не думал, — сказал просто Лева. — Я знал, что жизнь моя в руках Иисуса, и волос с головы моей без Его воли не упадет. Чего же мне бояться?

– Да, видно, ты крепкий верующий, — сказал начальник.

Глава 8. Искушение

(В Самаркандской пересылке)

»…Ибо мы имеем не такого первосвященника, который не может сострадать нам в немощах наших, но Который, подобно нам, искушен во всем, кроме греха».

«Посему да приступаем с дерзновением к престолу благодати, чтобы получить милость и обрести благодать для благовременной помощи».

К Евреям. Гл.5, ст. 15-16.

Обыкновенно заключенным, когда следствие заканчивается, дают расписаться в этом, и следователь делает свои выводы. Но тут в деле Левы, видимо, не было настоящего следствия, а просто местное МГБ занималось его делом, что называется, из любви к искусству. А возможно, и с целью дать кое-какой материал для Куйбышева о поведении Левы в Средней Азии.

Допросы сразу оборвались, Леву вызвали, передали конвою и после тщательного обыска вывели из здания МГБ.

Между прочим, нужно сказать, что, когда он находился во внутренней тюрьме, его каждый день тщательно обыскивали и все же не находили у него то, что он прятал для дела Божия.

(Скажем по секрету: деньги, которые Лева столь предусмотрительно и надежно прятал, предназначались им для вечери Господней, которую Лева надеялся иметь в новом месте своего заключения при встрече с верующими во Христа. Прошли десятки обысков, прежде чем Лева был осужден и прибыл в особый спецлагерь. Там-то наконец он и вскрыл свой тайник. На сохраненные таким образом деньги заключенные верующие приобретали через вахтеров вино и торжественно совершали вечерю Господню.)

Вели Леву быстро. Он понимал, что его ведут в Самаркандскую пересыльную тюрьму, чтобы этапом отправить его в Куйбышев.

— О, если бы родные узнали, где я, — молился он. Он горячо желал этого не потому, что надеялся получить передачу. Конечно, нахождение на скудном тюремном пайке сопровождалось непрерывным чувством голода: ведь действительно питание было очень скудное. Однако он думал вовсе не о питании, ему хотелось, чтобы не волновалась жена, чтобы она успокоилась и знала, что он жив и что с ним случилось нечто такое, что в те годы не так редко случалось с вовсе неповинными людьми.

И Леву заметили… Сестра из кружка молодежи в тот день дежурила и следила за тюрьмой, увидела, как его вели. Трудно выразить словами ту радость, которая охватила Леву при виде этой сестры и как она сама обрадовалась и поспешила всем сообщить, что Лева арестован и переводится в тюрьму.

В тюрьме Лева попал в большую камеру. Она была битком набита заключенными. Здесь были узбеки, татары, русские. Погода к этому времени стала уже жаркой, и в камере стояла жара. С заключенных непрерывно лил пот, от которого на полу было сыро; и хотя окна были совершенно без стекол, но воздух пропитан испарениями человеческого тела, газами, а главное — табачным угаром.

Лева уселся у одной из стенок. Как это бывает с новичками, к нему тут же подошли несколько человек и стали спрашивать, за что он попал, какая статья.

— Я не знаю, за что попал, — ответил Лева. — И статьи мне не предъявили. Единственно то, что я верующий в Христа человек, проповедую Евангелие и желаю, чтобы все люди жили по Евангелию.

– Ого! — закричал один из арестантов, высокий, худощавый. — Ты, вероятно, баптистский поп?

– Нет, я попом, или пресвитером, или служителем культа никогда не был. Я, простой, рядовой член общины, верующий евангельский христианин-баптист, подчиняюсь всем порядкам в стране.

— А на военной службе служить не хочешь? — спросил один низенький, сидевший около Левы. — Я знаю, баптисты не служат в армии.

— Нет, я служил в армии и даже был на фронте в действующей Советской Армии.

— Но, может, тогда ты еще политикой занимаешься? — спросил высокий, попавший за решетку, как потом Лева узнал, за спекуляцию в магазине, которым он заведовал.

– Политикой никогда не занимался, — сказал Лева. — Я был студентом 3-го курса мединститута, отличник, марксизм-ленинизм, диалектический материализм изучал добросовестно и сдавал так, как преподают.

– Так почему ты безбожником не стал? — спросил один узбек, прислушивающийся к разговору.

— А так вот, — спокойно сказал Лева. — Человеческие знания относительны, и если материализм отрицает Бога, то это не значит, что Его нет. Людям свойственно открывать одни истины и часто ошибаться в других. Если, однако, мы не имеем единства в понимании некоторых вопросов, то стремление к миру, благосостоянию, добру — оно сближает и дает возможность трудиться вместе.

— А скажите нам, как вы думаете, почему же все-таки вас арестовали? — спросил Леву сидящий рядом с ним.

— Я полагаю только одно: можно провести полную аналогию между старым, дореволюционным, и новым. Как тогда дореволюционные представители господствующей идеологии — православные священники и миссионеры, сознавая, что он духовно или идейно были бессильны бороться с последователями Евангелия, сектантами, и, как следствие этого бессилия, прибегали к содействию властей и через них арестовывали и ссылали сектантов как врагов, так и теперь. Люди, отрицающие существование Бога, видят свое полное бессилие «перевоспитать» нас, поэтому и прибегают к административным мерам, арестовывая и ложно обвиняя нас в антисоветской пропаганде. Этим путем они надеются изолировать нас от народа и парализовать нашу духовную работу.

— Это бывает, — сказал узбек, — когда русский не может убедить другого, он пускает в ход кулаки…

Принесли баланду (тюремную похлебку), и все направились к бочке с мисками, у всех проснулся аппетит, захотелось есть. После обеда к Леве подсел узбек.

— Это хорошо, что ты в Бога веруешь. Бога не бросаешь. У нас вот узбеки, хоть молодые, хоть старые, а Аллаха знают. У нас даже самый молодой не будет смеяться над стариком, который молится, а русские… Русские, почему они Бога так не любят?

— Это потому, — сказал Лева, — что наши священники развратились, пьянствовали да богатели. А хороших людей, настоящих верующих, они предавали власти. Вот и народ из-за них, видя их нечистую жизнь, от Бога отвернулся и теперь поносит Бога.

К ним подошел еще один собеседник, высокий русский, и, почесав затылок, сказал:

– Пропадешь ты, Смирнский, ни за что! Ведь сейчас решили покончить с религией. Хотя после войны и открыли церкви, мечети, молитвенные дома, но это временно. Все равно с верующими покончат. И я тебе от души советую: в душе верь, про себя, а им скажи, что не веришь. Тогда тебе и учиться дадут и проживешь жизнь спокойно с семьей. Есть у тебя жена?

– Да, есть, — сказал Лева, — и маленький сын.

– Ну, вот, я тебе добра желаю. Как будет следствие в Куйбышеве, ты кайся во всем, говори «виноват». От Бога отрекайся, — глядишь, и будешь с семьей жить. А то вот так попадешь в лагеря… — Он наклонился к Леве и шепнул на ухо: «Я ведь не первый срок получил. А там, в лагере, ты сгниешь ни за что, там немало добрых, умных людей пропало…»

– Нет, — сказал Лева, — я кривить душой не могу, как верю, так и говорю, так и живу…

Ночью спать пришлось в полусогнутом положении — до того было тесно. Утром проснулся, разболелась голова, тошнило. Этот смрадный воздух отравлял организм.

И вот, Леву посетил целый сонм мрачных, безотрадных мыслей, пришло искушение.

«Не первый раз нахожусь я в таких условиях, — размышлял он, — и не второй, и не третий. — Это было четвертое его заключение. Надлежало смиряться, терпеть все, но откуда-то изнутри поднимались волны негодования. — Ну за что, в самом деле, терпеть все это, вместо того чтобы быть сейчас дома, радовать мать, ласкать ребенка, учиться в институте, приобретать знания, а в будущем, может быть, рассчитывать даже на научную работу? Почему, почему они действуют так безжалостно и жестоко? И к чему же, собственно говоря, они могут «придраться»?»