Лева, придя с работы, читал Библию, мать все еще хлопотала по дому. Сестра Лиля вымыла пол. Совершили общую семейную молитву. В доме тишина, тепло, уютно. Погас свет. Все спят…
Однажды ночью в дверь настойчиво постучали. Екнуло сердце у Левы: так не стучат гости, так не стучат простые люди, ищущие адрес.
Лева не успел встать, как мать уже вышла на стук. Зажгли свет, вошла мать и с нею несколько человек. Каменные лица без выражения какого-либо чувства или мысли. Они одеты в гражданские костюмы, среди них молодая женщина. Еще не успели они предъявить хозяйке дома свои книжечки и ордера на обыск, как Леве по их виду, по табачному запаху, которым так разило от них, стало ясно, кто они и для чего явились сюда.
Лева отлично знал, что все желающие жить благочестиво во Христе Иисусе будут гонимы. Он всей душой понимал, что надлежит не только веровать, но и страдать за Него. Но несмотря на это, чувство глубокого возмущения переполняло его грудь. Зачем пришли эти люди? Чтобы взять, ввергнуть в тюрьму и обречь на годы страданий. То ли то, что он был воспитан в советской школе и был советским гражданином, накладывало на него непреодолимое стремление к справедливости или же то, что он, будучи прежде всего христианином, не терпел лжи, обмана, но только несправедливость вызывала бурю в его душе. Ведь он ничего плохого не делал, он хотел не только честно работать, но и учиться и быть полезным народу в деле здравоохранения. Ведь у него не было даже никакой мысли против власть имущих, ибо по Евангелию он готов быть покорным всякому человеческому начальству. И теперь все летит в пропасть…
Пришедшие предъявили два ордера: на обыск и арест. Один на Петра Ивановича Кузнецова, другой на Леву Смирнского. Они разделились на две партии: одна стала «трудиться» в комнатах, где жила семья Левы, другая — в комнате Петра Ивановича. Руководил всем этим опытный работник. Остальные, судя по всему, были еще недавно мобилизованы на эту работу и чувствовали себя неуверенно.
— И чего вы у нас ищете? — спрашивала мать Левы. — Никакого оружия, ничего у нас нет плохого.
— Мы знаем, что ищем, — отвечал руководящий работник. Откладывали отдельно на стол духовную литературу, письма, записки. Стали составлять протокол обыска. Хотели забрать всю литературу, старые журналы «Баптист».
Лева не принимал никакого участия в обыске. Он лег на кровать, закрыл глаза и мыслями перенесся туда, ввысь, где был Тот, Кто обитает в неприступном свете и является любящим Отцом для всех верующих в Него. Он только попросил пришедших, чтобы они не курили в Доме, и они по очереди выходили и курили во дворе.
Против них Лева не имел никакого неприязненного чувства. Он хорошо знал, что они честно выполняют обязанности, которые на них возложены. И если комнаты после обыска имели вид, как будто здесь произошло землетрясение, то что же делать? На то и обыск. Но его сердце болело за то, что эти люди, и стоящие над ними, и еще выше стоящие — все они подчинены какой-то силе, которая обрекает на страдания ни в чем не повинных людей. А в этом он был убежден, так как, посещая ссыльных и заключенных верующих, он убедился, что они не враги, а действительно в массе своей честные, верные граждане. Утешать себя мыслью, что этот обыск, арест — не более как недоразумение, он не мог. Он знал, что в то время, когда дается распоряжение об аресте, надежды на освобождение почти не может быть. Лишь единицы освобождались, а, массы заключенных в результате так называемого «следствия» получали сроки. Недаром среди народа еще тогда сложилась песенка: «Эх, яблочко, куда катишься? В ГПУ попадешь, не воротишься».
Анна Ивановна возмущалась, что хотят отобрать старые журналы «Баптист».
— Ведь при царском правительстве нас, сектантов, притесняли, но все-таки это разрешали издавать. А теперь что же, про Бога даже и почитать нельзя?
Кое-что оставили, но многое из так называемой «сектантской литературы» взяли, и все это пропало безвозвратно. Когда все было закончено, Лева сказал матери:
— Ну, мама, отпарывай воротник.
Мать снимала воротник, а из глаз ее капали слезы.
— За что, за что эти страдания моей мамы и многих, многих матерей?
Он догадывался, что в эти ночи происходят массовые аресты. Он понимал, по причине убийства С. М. Кирова всех людей, в чем-либо подозрительных — изолируют.
Окончился обыск и в комнате Петра Ивановича. Все преклонили колени и горячо молились Господу, чтобы Он помог переносить страдания, поддержал во всех испытаниях семьи и, если возможно и угодно Ему, освободил. Горячо, пламенно молилась мать Левы. Второй раз она провожала сына в неизвестный путь и вверяла его целиком в руки Отца Небесного, Которого знала, любила и Которому служила от ранней юности своей.
Пришедшие стоя слушали молитву, не препятствуя. Арестованных повели по темным, сонным улицам Самары.
«Почему пешком? — подумал Лева. — Вероятно, транспорта не хватает, в эту ночь арестовывают многих», — решил он.
То место знаменитых следствий было расположено не близко. Прошли центр города. И вот он — большой серый дом. Там еще Лева не был. Только когда приходил в комендатуру, хлопоча о свидании с отцом и Валей Алексеевой.
Вошли во двор, потом в какие-то помещения, в которых были группы ожидающих арестованных мужчин и женщин.
– Тетя Тереза! — воскликнул Лева. Среди арестованных он увидел жену пресвитера. Она была бледная растерянная. За всю свою жизнь она впервые попала под арест.
– И Корнилия Францевича взяли, — сказала она. — Как же теперь — остались одни дети? Я так беспокоюсь.
Да, это было тяжело. Дети были еще не приспособлены к жизни, а отец и мать у них оказались под арестом.
— Тетя Тереза, не унывайте, — сказал Лева. — Не было еще такого случая, чтобы праведник был оставлен и дети его просили хлеба, нищенствовали. Верьте, ведь вы были учительницей воскресной школы, и когда я был совсем маленький, вы учили нас уповать на Бога.
Сестра Кливер, тяжело вздохнув, опустила голову.
– За что это, Лева? За что?..
– Тетя Тереза, — сказал Лева шепотом, — вас Бог любит. Вы знаете, как получилось: у нас был тщательный обыск, все обыскали, и меня обыскали, но на моей рубашке много карманов, и в один из них не заглянули. А там немецкое Евангелие, и я принес его с собой сюда. Я его всегда держал при себе, изучал немецкий язык. Возьмите, оно вам пригодится. — И Лева незаметно передал ей Евангелие.
– А как же вы, Лева, сами?
– А у меня останется Евангелие от Матфея. Я оба Евангелия, и немецкое и русское, имел при себе. Мне пищи хватит.
Арестованных вызывали по одному. Вызвали и Леву. Куда увели Петра Ивановича, он не знал. С ним ни о чем поговорить не удалось, так как, когда их вели, разговаривать не разрешили.
Коридор, по бокам камеры, в углу душ и жар-камера.
«Это хорошо, — подумал Лева, — санобработка будет».
Действительно, всех арестованных по очереди, но так, чтобы они не соприкасались друг с другом и не разговаривали, стригли; они проходили душ, одежда, вещи — дезинфекцию.
Арест Левы был все-таки неожиданным, хотя Лева и придерживался принципа «Будь готов, всегда готов, ко всему готов!», но в доме для него не оказалось пары чистого белья, и мать пообещала принести ему в передаче. С собой он захватил лишь чистые носки, платки и хлеб*. Проходя эту санобработку, Лева чувствовал себя как бы в своей тарелке: ведь сколько он видел этих стрижек под машинку, прожарок одежды.
