Ознакомительная версия. Доступно 49 страниц из 245
Осел всегда останется ослом,
Хотя осыпь его звездами;
Где должно действовать умом,
Он только хлопает ушами.
<…>
И впрямь, коль самолюбья лесть
Не обуяла б ум надменный,
Что наше благородство, честь,
Коль не изящности душевны?
Я князь – коль мой сияет дух;
Владелец – коль страстьми владею;
Болярин – коль за всех болею,
Царю, закону, Церкви друг.
Понятно, во всяком случае, чувство благородного негодования поэта-богослова, с которым он ямбическими стихами осмеивает в двух сатирических произведениях «человека, высокого родом и низкого по нравственности». Общее содержание их сконцентрировано в форме краткой басни в начальных стихах первой сатиры.
Первая сатира
«Некто, человек крайне худой, но происшедший от добрых родителей, хвалился своими предками пред другим, который незнатен был родом, но внушал удивление делами. Этот, с большой приятностью улыбнувшись, дал следующий замечательный ответ: «Мне укоризна – род, а ты – укоризна роду» [609].
В дальнейших стихах поэт только развивает этот «замечательный» ответ и иллюстрирует его на целом ряде сравнений и образов, отличающихся столько же выразительностью, сколько и остроумием, приправленным подчас умеренной дозой сатирической соли. «Если кто укорит тебя за то, что ты дурен лицом или что имеешь неприятный запах, ужели скажешь на это: у меня отец был пригож или всегда умащался благовониями? Если кто назовет тебя трусом и не имеющим мужества, неужели возразишь: у меня предки приобретали много победных венков в Олимпии? Равным образом, когда уличают тебя в том, что ты порочен и неразумен, не говори мне о своих родителях и не указывай на мертвых. У иного гусли вызолочены, а он играет на них – только уши режет; другой же берет какие ни попадутся ему гусли и выигрывает на них благозвучную песнь. Кого же из них, дорогой мой, признаешь ты гуслистом? Конечно, того, кто в мастерской игре своей соблюдает гармонию? Но ты родился, как говоришь, от золотых родителей, а сам не хорош. Ужели же поэтому удумаешь о себе высоко? И знаменитость рода поставляешь в этом одном – в давних мертвецах, в рассказах старух?.. Полно, друг мой, ты шутишь!.. Не природою, а насилием разделены смертные на два разряда. По-моему, тот и раб, кто негоден, тот и свободен, кто совершен. А если в тебе есть гордость, какое тут отношение к роду? По отце ли славен лошак, и укоришь ли его за то, что произошел от осла? Нимало. Но какая слава и ослам от лошаков?.. Лучше быть добродетельным, происходя от худого рода, нежели благородному быть человеком самым порочным. И роза выросла на грубом растении, хотя она и роза. Если же ты на нежной земле вышел терном, то годишься только в огонь» [610].
Вторая сатира
«Если бы привел я к тебе обезьяну, постаравшись нарядить ее львом, пришел ли бы ты в страх при виде ее? Как это возможно? А что? Не смешнее ли еще была бы для тебя ворона – эта самая неуклюжая из птиц, – если бы она, окрасившись чем-нибудь белым, стала изображать из себя лебедя? По-моему, это было бы смешно. А если человек, низкий в нравственном отношении, величается благородством, – не презреннее ли он ряженой вороны?.. Смотря на быка, кто скажет, что это дельфин? Каждая вещь за то и признается, что она в действительности. Но вот два забавных явления на поприще нашей жизни – живая тварь, пресмыкающаяся по земле, превозносится до звезд и грамота делает худонравного благородным! Какого ты предпочтешь купить себе коня – сильного и рысистого или ни к чему не годного, но зато известного породой? Я думаю, – первого. «Не проворных ли выбираешь и псов?» – «Да.» – «Что ж? Не то же ли наблюдаешь и во всем?» – «Конечно, то же». А себя, когда ты всех порочнее, называешь благородным? Напрасно так шутишь. Может быть, тех, от кого происходишь, признали благородными за богатство, а не за нравы» [611].
Стихотворение «На богатолюбцев» направлено против порока, который сам по себе, как страсть, в смысле именно общественного недуга, также не может иметь значения характеристической черты какой-либо отдельной нации, какого-либо исключительного места и времени. Страсть к богатству и роскоши, а неразлучно с этим и насилие, гнет бедных людей, притеснение высшими низших братий глубокой межой оттеняют в истории каждого цивилизованного народа по преимуществу особые периоды, обыкновенно совпадающие с эпохами подъема или же упадка его политического роста и его исторической роли. Хотя, разумеется, степень проявления «богатолюбия» не одинакова у каждого народа; еще более может относиться это замечание к формам его проявления, которая у каждого цивилизованного народа, сообразно господствующим эстетическим вкусам его, отчасти же и в зависимости от географического положения и климатических условий страны, а вообще, под влиянием всей совокупности характеристических отличий известного народа, может окрашиваться в своеобразный национально-характеристический колорит. В этом отношении и литературные произведения народа, особенно произведения сатирического рода, более или менее верно и живо отображающие внутреннюю бытовую сторону его, всегда могут иметь свой исторический интерес. С этой же точки зрения имеет свой относительный интерес и стихотворение святого Григория «На богатолюбцев». И интерес его в этом отношении упредил уже наше слово о нем в подлежащем месте его разбора. Выше, в отделе гномических стихотворений, когда речь у нас шла о той стороне современной Григорию жизни, к которой именно имеет непосредственное отношение сатира «На богатолюбцев», мы не поскупились на большую выдержку из него. Сильно и картинно изображает она изысканно-богатую роскошь современников поэта, раскрывая пред нами с оборотной стороны жизнь золотого христианского века. Не менее ярко и образно поэт разоблачает в этом стихотворении софистику богачей, которые притесняли бедных, но которые между тем оправдывают себя странным указанием на то, что есть люди и похуже их. «Что ни есть у твоего ближнего, – пишет святой отец богачу, – все гвоздь тебе в глазу. На помощь рукам у тебя готова и клевета. Ты заимодавец бедного и вскоре потом и истязатель его. Ему грозят пытки и оковы. Ты называешь его и другом морскому разбойнику и жалуешься на него в том, будто вол его сделал когда-то обиду твоим волам. Что же это за обида, скажи мне? Вол такого бедняка, а мычал громче и как будто еще вызывал на драку твоего вола, даже как будто уже одолел его. И тень от его дерев, падая на твои дерева, причиняет им вред. И мальчик его ходил по твоему полю. И ты представляешь свидетелей, а если по случаю сам умен, – тебе верят и без свидетелей, и у бедняка пропадают и вол, и мальчик, и сад. Дальше, оправдываясь, ты говоришь: «Положим, я нагл. Что ж, разве не найдутся мне подобные и из древних, и из новых?» Выставляешь примеры: «Допустим, что я обогащаюсь неправедно, но иной захватывал во власть свою и целые народы и города», – и опять тотчас же прибегаешь к примерам. На это хочу сказать тебе одну басню, басню очень приличную твоим лжеумствованиям. Смеялся некто над совою. И сова от каждой насмешки увертывалась ловким ответом. «Какая у тебя голова!» – говорили ей. – «А какая у Дия?» – отвечала она. – «Какие светлые глаза!» – «Точно как у светлоокой». – «Голос неблагозвучен!» – «А у сороки еще неблагозвучнее». – «И ноги тонки!» – «А каковы тебе кажутся у скворца?» Но без труда отразив все это, как ни умна была сова, она уступает в одном. Ей говорят: посуди же ты, умная, у каждого есть что-нибудь одно, а у тебя все вместе и все чрез меру – и глаза навыкате, и голос отвратителен, и ноги тонки, и голова велика. И дорогая сова, выслушав это, пошла со стыдом. А от тебя не дождешься и этого; напротив того, птица в басне гораздо умнее тебя. Все есть в одном, – в том и беда твоя…» [612]
Ознакомительная версия. Доступно 49 страниц из 245
