Повесть о доме Тайра - Монах Юкинага

...Было время, когда Сяо и Фань томились в темнице, когда Ханя и Пэна зажарили, как рубленое мясо в соусе, когда уделом Чао Цо стала казнь, а Чжоу и Вэй пострадали от злых обвинений. А ведь и Сяо, и Фань, и Хань, и Пэн [160] были верными вассалами императора Гаоцзу но, оклеветанные низкими людьми, изведали горечь поражения и погибли. Не сходная ли участь постигла ныне дайнагона Наритику?

Не только о себе он тревожился. Какая судьба ждет теперь его старшего сына Нарицунэ, что станет с младшими детьми? Шестая луна — жаркое время года, но, связанный, он даже не мог сбросить парадное одеяние и задыхался от зноя; казалось, грудь вот-вот разорвется, пот и слезы текли ручьями. «Может быть, князь Сигэмори все-таки меня не оставит!» — шептал он, но не знал способа, как передать Сигэмори свою мольбу.

Меж тем князь Сигэмори тоже пожаловал наконец в Рокухару в одной карете с сыном [161] и наследником своим Корэмори, торжественней и спокойнее, чем обычно, в сопровождении всего лишь нескольких чиновников и двоих-троих слуг, без единого вооруженного самурая. Все, начиная с Правителя-инока, с невольным удивлением смотрели на невозмутимое лицо князя. Когда он вышел из кареты, к нему быстрым шагом подошел Садаёси и спросил:

— Отчего же вы не взяли с собой хотя бы одного вооруженного воина, ведь происходят такие важные события?

Сигэмори ответил:

— Важными называют события, связанные с судьбами государства. А подобное дело, сугубо личного свойства, стоит ли считать важным?

И, услышав эти слова, вооруженные до зубов воины невольно смутились.

«Куда же запрятали дайнагона?» — думал князь Сигэмори, обходя одно за другим помещения. Вдруг он увидел — поверх раздвижных дверей, ведущих в одну из комнат, вкруговую, словно паучьи лапы, прибиты доски «Не здесь ли?» Он оторвал доски и раздвинул двери; дайнагон находился там.

Задыхаясь от слез, с поникшей головой сидел он и не вдруг заметил вошедшего.

— Что с вами? Что случилось? — спросил князь Сигэмори. Только тогда дайнагон увидел его, и жалко было глядеть, как просияло его лицо; наверное, так обрадовался бы грешник, неожиданно встретив в аду милосердного бодхисатву Дзидзо! [162]

— Не знаю, почему и за что я очутился здесь! Вы всегда были ко мне так милостивы, — я и теперь уповаю на вашу помощь! В годы Хэйдзи я был уже однажды на волосок от смерти, но благодаря вашему заступничеству голова моя уцелела. С тех пор я достиг высокого звания дайнагона второго ранга, благополучно дожил до сего дня — уже пошел мне пятый десяток... Но сколько бы лет я ни прожил, сколько бы раз ни суждено мне было вновь родиться к новой жизни в грядущем, никогда не смогу в полной мере отблагодарить вас за ваши благодеяния! Ныне я снова молю вас о милосердии! Пощадите, сохраните мне жизнь, и я уйду от мира, затворюсь в обители Коя [163] или Кокава [164] и буду помышлять лишь о спасении души! — так говорил дайнагон.

— Мужайтесь, не может быть и речи, чтобы вас казнили! Уж если дойдет до этого, я скорее отдам свою жизнь взамен вашей! — ответил князь Сигэмори и с этим удалился.

Представ пред отцом своим, Правителем-иноком, обратился он к нему с увещанием:

— Подумайте хорошенько, прежде чем казнить дайнагона! Сколько предков его служили императорам, вот и он наконец, первый в своем семействе, достиг высокого звания дайнагона второго ранга. Ныне он любимейший вассал государя. Мыслимое ли дело вот так, в одночасье, зарубить его, предать смерти? Достаточно будет выслать его за пределы столицы! Вспомните: в старину Митидзанэ Сутавара [165], оклеветанный министром Токихирой [166], был сослан как преступник на остров Кюсю: Такааки Минамото [167], оклеветанный Мандзю Тадой [168], поверял свою скорбь облакам, плывущим над далекой землей Санъёдо [169]; оба были ни в чем не повинны, однако обречены на изгнание... Так ошиблись мудрые государи, правившие в годы Энги и Анва [170]. Даже в древности случалась такая несправедливость; что же говорить о нынешних временах? Сейчас тем более возможны ошибки! Ведь он уже взят под стражу, чего же вам опасаться? Недаром говорится: «Не тревожьтесь, если недостаточно наказание; недостаточное усердие — вот что должно внушать тревогу!» [171] Не стану напоминать вам, что я, Сигэмори, женат на младшей сестре этого дайнагона, а Корэмори, мой сын, женат на его дочери. Не подумайте, что я веду эти речи из-за родственных чувств... Нет, я говорю это во имя моей страны, во имя государя, во имя нашего дома! Ведь с тех пор, как в древние времена, еще при императоре Сага, казнили Наканари Фудзивару [172], и вплоть до недавних годов Хогэн смертная казнь в нашей стране ни разу не совершалась. Двадцать пять государей сменилось на троне за эти века, но ни разу никого не карали смертью! Но в последнее время, когда покойный сёнагон Синдзэй получил столь большую власть при дворе, он первый стал карать смертью. И еще приказал Синдзэй выкопать из могилы тело Ёринаги Фудзивары, дабы самолично убедиться, он ли там похоронен. Я и тогда уже считал неправедными такие поступки! Недаром мудрецы древности учат: «Если карать людей смертью, заговорщики в стране не переведутся!» И что же? Пословица подтвердилась: миновали всего два года, наступили годы Хэйдзи, и снова в мире возникла смута! И раскопали тогда могилу, в которой укрылся Синдзэй [173], отрубили ему голову и носили ее по улицам на всеобщее поругание! То, что совершил Синдзэй в годы Хогэн, вскоре против него же и обернулось! При мысли об этом страх невольно сжимает сердце! Уж так ли виноват дайнагон по сравнению с Синдзэем? Взвесьте же все хорошенько и действуйте осторожно! Вы достигли вершины славы, большего, пожалуй, и желать невозможно, но ведь хотелось бы, чтобы процветали также и дети, и внуки наши! Им воздастся и за добро и за зло, содеянное дедами и отцами. Недаром говорится: «В дом, где творят добро, снизойдет благодать; в дом, где творится зло, обязательно войдет горе!» С какой стороны ни взглянуть, рубить голову дайна-гону никак невозможно!

Так говорил князь Сигэмори, и Правитель-инок, как видно, рассудив, что сын прав, отказался от мысли в ту же ночь казнить дайнагона.

Затем князь Сигэмори вышел к главным воротам и, обратившись к самураям, сказал:

— Смотрите не вздумайте погубить дайнагона, даже если Правитель-инок прикажет! В пылу гнева он бывает опрометчив, но потом сам же непременно пожалеет об этом. Если сотворите неправедное дело, пеняйте на себя!

Так сказал Сигэмори, и самураи задрожали от страха. И еще он добавил:

— Нынче утром Канэясу и Цунэтоо жестоко обошлись с дай-нагоном. Как объяснить такой их поступок? Знали ведь, что от меня это не скроешь, как же не убоялись? Таковы они все, мужланы!.. — И, оставив трепещущих Канэясу и Цунэтоо, князь Сигэмори возвратился в свою усадьбу Комацу.

Меж тем слуги дайнагона прибежали обратно в его усадьбу, что находилась на пересечении дорог Накамикадо и Карасумару.

Узнав о случившемся, супруга дайнагона и все женщины в доме запричитали и заплакали в голос.

— Сюда уже посланы самураи! Мы слыхали, что и молодого господина, и младших детей — всех схватят... Скорее, скорее спасайтесь, бегите куда глаза глядят! — кричали слуги, и супруга дайнагона ответила: