Искра божья - Глазырина Елена

Боги, кто повесил сюда этакую мерзость!

— Джованни, малыш, что ты здесь делаешь? Немедленно брось эту каку! Стой, Джованни, стой! О Мадонна, да остановись же ты, ради бога! Тереза, Тереза, где ты, глупая курица? Эта нянька вечно где-то пропадает! Простите, сеньор Арсино. Он это не нарочно. Простите.

Глупый петух прозевал момент, когда к нему в мастерскую забрёл сорванец лет трёх от роду. Мальчишка, растопырив розовую пятерню, залезает ею в свежий масляный этюд.

Маэстро Рафаэлло бросается к ребёнку. Розовощёкий ангелок заливисто смеётся и убегает от художника, оставляя всюду на драгоценных портьерах грязные следы крошечных ручонок. Джованни мячиком несётся по мастерской, сшибая вазы и сухоцветы. Ворох набросков шумным водопадом рушится на пол. Задорный смех малыша буравчиком ввинчивается в гудящий череп.

— Фарнарина! Любовь моя, приди ко мне, Фарнарина! Наш негодник совсем отбился от рук. Фарнарина, мне нужна помощь! Фарнарина, у меня модель, я не могу отвлекаться! О Мадонна, что же ты творишь, Джованни!

Старое палаццо молчит, точно кот, затаившийся на большой мышиной охоте. Детский смех бьётся в оконных стёклах беспечной бабочкой-однодневкой, звенит среди хрусталя и меди подсвечников, эхом гудит в каминном дымоходе. Ненавистный саттанов смех, от которого ломит челюсть!

Артезия смеётся вместе с Джованни, показывая всему миру идеальные перлы зубов и розовую улитку влажного языка…

Хвала всем богам! Наконец-то маленький бесёнок схвачен. Юркой рыбкой он трепыхается на крючке неловких отцовских рук.

Теперь мастерскую оглашает громкий недовольный рёв, вибрирующий, словно лезвие огромной двуручной пилы.

— И-и-И-и-И-и-И-и-И!

— И-и-И-и-И-и-И-и-И!

— И-и-И-и-И-и-И-и-И!

— Простите, сеньор Арсино, я ненадолго отлучусь. Мне надо найти кого-нибудь из слуг. У меня такое чувство, что в доме сегодня чума или пожар. Никого не могу дозваться. Простите, ради бога, за неудобство. Я скоро вернусь. Артезия, пожалуйста, не отвлекайся, продолжай работу.

— И-и-И-и-И-и-И-и-И!

Чёртов младенец! Саттаново семя! Он сведёт с ума даже святого!

— Вы не любите детей? — ученица художника бросает равнодушную фразу. Скорее утверждает, чем спрашивает.

— А вы?

— Я не замужем.

— Сколько вам лет?

— Такое неприлично спрашивать у девушки. Впрочем, не мне читать вам морали, с вашей-то репутацией, — густой мёд кипит в её зовущих, манких глазах. — Мне двадцать: по мнению отца, я перестарок.

— Разве у вас нет сердечной привязанности?

— Моя жизнь посвящена искусству, — лукавая улыбка тонет в уголках рта Артезии. — Семья Джунлески не богата. Скажем прямо, в глазах окружающих я — незавидная партия. Жена-художница — горе в семье. Быт безжалостен к служению музам. Так что женитьба не для меня. Я слишком люблю творить.

— Сотворите что-нибудь со мной, прелестная сеньорита…

Солнечный зайчик догорающего дня скачет по мастерской, как сумасшедший: вверх-вниз, вверх-вниз. Нарисованные колонны на потолке тянутся ввысь бесконечно. Амур бьёт без промаха. Упругое тело ангела вздрагивает, трепещет в грубых руках, вырывается, стонет, просит пощады… плачет. Огненная лава струится по оголённым плечам. Алое пламя рвётся наружу. Алым заливает зелень шёлковой смоковницы. Алое стекает по алебастровой коже, капает карминовой росой на молочный мрамор, оседает металлом на пальцах, на животе, на губах.

Трепетно и сладко. Боги, как же сладко!

— Сеньор, что вы делаете? Прекратите немедленно!

Срывающийся крик маэстро Санти заставляет вынырнуть из кровавого тумана, разжать сведённые судорогой руки, выпустить ангела… Снова потерять Гейю.

Плачущая девушка, размазывая слёзы по бледному лицу, пошатываясь, встаёт и медленно, в немом оцепенении отходит к окну, придерживая разорванное на груди платье. Всхлипывает.

Виски снова ломит. Стальным дятлом в них стучится чей-то противный тонкий смех. С тёмной стены скалится белый детский череп-маска.

Проклятый Гадэс!

— Как вы посмели!? В… в моём доме! Я… Я…

— Она сама этого хотела, — нелепое оправдание.

Подрагивающий палец кондотьера упирается в сжавшуюся в тряпичный комок Артезию. Мёд вытек из её глаз и теперь блестит на запавших щеках, тонкой беззащитной шее, сочится из пор на коже.

— Сеньор, вы… вы подлец! Я вас вызываю! Прямо здесь! Сейчас! Берите оружие.

Да, вот так, так привычно. Сталь звенит о сталь в стотысячный раз от рождения и до конца времён. Так ничего не болит. Даже голова забыта. Есть только этот бесконечный миг упоения боем. Смертельная пляска клинков — порхание ядовитых Игрипетских бабочек, танец кобр в песках Табека. Вспышки света и росчерки тьмы. Сплетение воздушных вихрей и разгорячённых тел.

Выпад.

— Удар.

— Защита.

— Уход от атаки.

Смена стойки.

— Защита.

— Укол.

— Первая кровь.

Первая боль.

— Звон. Удар.

— Багряный росчерк на серебре…

— Брызги жизни из разбитой бутыли горят на светлых портьерах…

И всё повторяется.

Тысячи тысяч раз всё уже было… Всё одно и то же… Всё бессмысленно и бесполезно, если не имеет конца.

Сталь притупилась и заржавела.

— Ну же, убей меня, убей, бестолковый петух! Саттанов мазила, чего ты дрожишь?! Вот он я, прямо здесь, перед тобой! Иди и сделай это, давай! Я даже поддамся тебе. Ну! Подними свои бесполезные руки и проткни меня этим мечом. Ну же, ну! Не закрывай глаза…

Смех льётся, как золотой дождь, как упавший на пол звонкий кругляшок орона, дробится, подпрыгивает… Снова женщины и вино… Опять вино и женщины…

— Что это, красавица? Чем ты тычешь мне в лицо?

— Монета, сеньор, монета любви. Возьмите сдачу. Вам скоро пригодится.

Боги, боги, сжальтесь! Заткните гадкого младенца. Его смех пробирает до печёнки. А-а-а! Вина, ещё вина, чтобы заглушить ненавистный смех! Вина!

— Вина! Я виноват! Чего ты хочешь от меня, монах? Я и так поставил тебе целый бочонок. Боже, как же болит голова!

— Сын мой, вас искала герцогиня Изабелла.

— Чего надо этой драной шкуре?

— Сеньор, пожалуйста, попридержите язык, если не хотите расстаться с головой!

— Чем это так смердит, отче, словно здесь сдохла дюжина кошек?

— Боюсь, это от вас, сын мой.

— Вот я свинья…

Глава 71. Маскарад

После весьма содержательной беседы с Дафной друзья вернулись в школу маэстро Майнера и завалились спать. Запас их физических и душевных сил был истощён до крайности. Весь следующий день и ещё половину они отлёживались за надёжными стенами. Приятели пили горячие куриные бульоны Беллочки, поедая солёную кровяную колбасу, слушали причитания Гастона и промывали раны неразбавленным бордо как снаружи, так и изнутри. К вечеру заглянул сеньор Готфрид. Он пожелал им скорейшего восстановления сил и напомнил об уплате взноса за участие в турнире. Сразу после него в комнату друзей прошмыгнул ди Каллисто в сопровождении группы учеников, желающих послушать о новых приключениях наших героев. Впрочем, Пьетро, не в пример обычаю, сделался вдруг скрытен и не стал, как раньше, бахвальствовать о совершённых подвигах. Он урезал раскрывшего было рот де Ори и пересказал всё случившееся в трёх словах. После чего быстро выпроводил всех за дверь.

— Экий ты нынче скромняга, — заметил Ваноццо, потирая заживающую ногу, удобно устроенную на мягкой подушке поверх тюфяка.

— Хвастаться будем, когда освободим Спермофилуса, — проворчал де Брамини, притягивая к себе бочонок с вином. — Рекомендую и вам пока воздержаться от чрезмерной словоохотливости, потому как всякий в Конте знает: с собаками шутки плохи.