11-го января я обходил с командующим корпусом окопы 30-го полка и пришел в большое беспокойство, увидев малую успешность работ. Вызвав к себе командира саперной роты, приказал изменить совершенно план работ, занявшись исключительно укреплением только одного участка самого серьезного, дав на эту работу 10 дней, затем я вместе с ним распределил и рабочих и все сорганизовал.
12-го числа, узнав от перебежчика немца, что в этот день в 5 часов утра у немцев должна произойти на позиции смена, я приказал открыть пальбу из орудий, пустив по их окопам и резервам несколько сот снарядов с промежутками получаса.
Отдавая такого рода приказания вполне сознательно, я всегда волновался от мысли, что этим я несомненно вызову огонь со стороны немцев, последствием чего у нас могут быть жертвы. Когда шел бой, то жертвы являлись естественным последствием, они становились неминуемыми, когда же я отдавал приказание к открытию огня исключительно для тревожения неприятеля, или для показа как ложатся снаряды, или для пристрелки лично для себя, то всегда мысль – «окупятся ли жертвы» не покидала меня и, покончив стрельбу, в ожидании ответной со стороны немцев я с волнением ожидал ее результатов. К счастью, жертв бывало мало.
13-го числа в дивизию приехал генерал Кондратович, командированный главнокомандующим Эвертом для осмотра боеспособности позиции. Я не виделся с ним лет 15, мы встретились с ним как старые знакомые. Он состоял для поручений в качестве офицера Генерального штаба при покойном великом князе Сергее Александровиче в бытность его в Москве командующим войсками. Затем он командовал дивизией во время Японской войны и на Кавказе корпусом, но неудачно, будучи отчислен от должности.
Приезд Кондратовича, которого мы в этот день не ждали, чуть было не нарушил назначенного в этот день у нас в штабе прощального ужина, который мы затеяли для наших двух отрядов Красного Креста, с которыми мы расставались вследствие полученного распоряжения об отходе нашей дивизии на отдых в армейский резерв.
Вскоре по приезде ко мне Кондратовича приехал командующий корпусом и мы устроили совещание, дав Кондратовичу подробные сведения о состоянии нашей позиции. После этого совещания я предупредил Кондратовича об имевшем состояться у нас ужине и пригласил его принять в нем участие. Он любезно принял приглашение и сказал мне только, что хотел бы под утро обойти окопы и ознакомиться с боевой службой в них.
Ужин прошел очень оживленно, затем танцевали, музицировали, одна сестра, обладавшая очень хорошим голосом, пропела несколько романсов, разъехались около часа ночи.
В 4 часа утра на автомобиле с начальником инженеров армии [215] [216] и двумя еще офицерами поехали в штаб 31-го полка, откуда уже пешком в окопы. Кондратович был очень поражен, что я не взял с собой ни ординарца, ни казака и сам указывал все время шоферу дорогу, а когда мы вошли в окопы, то на все его вопросы я отвечал сам, не обращаясь ни к командиру полка, ни к начальнику штаба [217] [218]. В окопах было много воды вследствие сильной оттепели, местами она доходила до колен. Мы вымазались страшно, но Кондратович остался очень всем доволен, а главное чудным видом стрелков, их бодрыми веселыми лицами, он заходил и в блиндажи и землянки, беседовал с ними и был очень удовлетворен, а мне он все повторял, что видит первого начальника дивизии, который в окопах как у себя дома.
На обратном пути я предложил ему заехать на наблюдательный пункт, который был устроен на вышке и имел большой кругозор. Поднявшись на вышку, и ознакомив Кондратовича с видневшейся позицией немцев, я спросил его не желает ли он поверить стрельбу. Он согласился, я приказал открыть огонь взводами шрапнелью, которые одно за другой стали красиво разрываться над окопами. Затем я велел перейти на гранаты и мы ясно видели, как они стали падать в окопы, подымая целые столбы снега, песка. Выпустив два десятка снарядов, пошли пить чай к командиру батареи. Тотчас немцы стали отвечать, открыв сильную канонаду, продолжавшуюся более часа и обстреливая наши окопы и излюбленный ими штаб 31-го полка.
Я не мог понять, почему немцы на мои 30 выстрелов отвечали сотнями, оказалось, что это был день рождения Вильгельма [219], и они стреляли по всему нашему фронту. Получив по телефону сведения, что в 30-м полку ранено несколько стрелков, я приказал всем батареями выпустить по окопам и резервам противника по 20 снарядов на орудие, всего значит 840 снарядов. Канонада пошла такая, что немцы были не рады, с наблюдательных пунктов мне было доложено, что как только началась наша стрельба, немцы из резервов побежали в окопы, оставалось только по одному наблюдателю на взвод, тогда мы начали жарить по окопам, они побежали обратно, а наши батареи стали их посыпать сверху шрапнелями. Все соседние корпуса встревожились, и отовсюду меня запрашивали по телефону, что это за стрельба. Я отвечал, что это подарок Вильгельму ко дню его рождения. Тогда мои соседи тоже последовали моему примеру.
Вечером был на ужине в Гродненском отряде Красного Креста, а 15-го весь день занимался с генералом Кондратовичем и с ним же обедал в 65-й дивизии, где снимались в группе, после чего я простился с ним и вернулся к себе. В эту же ночь на позиции наша дивизия, сменившись 84-й пехотной, отошла в резерв. К счастью смена прошла спокойно, немцы очевидно не были осведомлены происходившей сменой, а то очень часто они накануне смены кричали нашим, находившимся в окопах: «Счастливого пути, вы сменяетесь завтра». Но на другой день очевидно немцы узнали о происшедшей смене и стали кричать 84-й дивизии: «Сибиряк ушел, так мы вам покажем».
И действительно, на следующий же день открыли такую канонаду по ним, что разрушили совершенно тот сарай, где у нас в 31-м полку был спектакль, сравняли часть окопов с землей и в дер. Шутовичи зажгли снарядами три дома; разбито было 4 кухни, искалечено 20 лошадей и до 40 нижних чинов было убито и ранено. Снаряды попали даже близ Залесья – штаба дивизии. Если бы немцы причинили такие потери моей дивизии, то я бы им ответил так, что им бы не поздоровилось, 84-я же дивизия, как передавали, ответила десятками снарядов всего.
Наша дивизия отошла в район Высоковщизна-Молодечно. Штаб разместился в чудной усадьбе, оставшейся нетронутой, в Высоковщизне. Дом был чудный с водопроводом, мраморной ванной, обстановка, все сохранилось в целости, даже ковры были в комнатах. Приехал я в новое место стоянки верхом, т. к. надо было проехать только 13 верст. Я рад был, что нашу дивизию отправили на отдых, а то ее сильно трепали все время, и это был первый отдых для нее после 1 ½ года исключительно боевой жизни. А кроме того надо было сколотить ее, влив все пополнения, заняться серьезно обучением, приодеть, снарядить и т. д.
Жить было в Высоковщизне очень хорошо, но времени свободного было гораздо меньше, чем на позиции, я был завален чисто будничными делами, которые отнимали больше времени и были гораздо менее интересны. Полки были раскиданы на большое расстояние и потому объезды и обходы их были весьма утомительны.
19-го числа вместе с начальником штаба и дивизионным врачом [220] [221] я объезжал полки и лазареты. Выехав в 9 час. утра, удалось посетить все четыре полка, оба дивизионные лазарета, все батареи, перевязочный отряд, команду пулеметов Кольта [222]. Вернулся только в 10 часов вечера, не завтракав и не обедав, замучив себя и своих спутников, но зато хорошо ознакомился с местами расположения всех этих частей. На другой день, в 9 часов утра, я опять выехал для осмотра остальных частей дивизии, дивизионного обоза и 5 пулеметных команд Кольта, они стояли в 35 верстах от расположения штаба. Нашел много непорядков, пришлось наложить много взысканий.
