Архангельские новеллы - Шергин Борис Викторович

Ну, они, значит, судят да редят, в пятки колотят, в перси жмут, в бани парят, а больна прихворнула пушше.

Знакомы советуют:

— Нет уж, вам без американского дохтура не сняцца.

К Якуньки цела деле'гация отправилась:

— Нас к вам натакали. Хоть двести, хоть триста ?адите, а без вас не воротимсе.

Якунька вес расслаб:

— От вот каких денег я отказываюсь!.. Сам без прахтики живу, в изъян упал.

Он говорит:

— Ваш случай серьезной, нать всесторонне обдумать.

Удалился во свой кабнет, стал на голову и думал два часа тридцать семь минут. Тогда объявил:

— Через печать обратитесь к слободному населению завтре о полден собраться под окнами у недомогающей личности. И только я из окна рукой махну, чтобы все зревели не по-хорошему:

— Варвара Ивановна пришла! Варвара Ивановна пришла.

Эту публикацию грамотной прочитал неграмотному, и в указанной улицы столько народу набежало, дак транваи стали. Не только гуляющие, а и занятой персонал в толпе получился. Также бабы с детями, бабы-молочницы, учашшиеся, инвалиды, дворники. Все стоят и взирают на окна.

Якунька подкатил в карете, в новых катанцах, шлея с медью. Его проводят к больной. Вынимат трубку, слушат... Митроба на его зарычала:

— Зачем пришол, собачья твоя совесть?! Мало я для тебя, для хамлета, старалась? Убери струмент, лучче не вяжись со мной!

Якунька на ей замахался:

— Тише ты! Я прибежал, тебя, холеру, жалеючи. Варвара приехала. Тебя ишшет!

У Митробы зубы затрясло:

— О, боюсь, боюсь!.. Где она, Варвара-та? Якунька раму толкнул, рукой махнул:

— Она вон где!

Как только на улице этот знак увидали, сейчас натобили загудели, транваи забрякали, молочницы в бидоны, дворники в лопаты ударили, и вся собравшаяся массыя открыли рот и грянули:

— Варвара Иванна пришла! Варвара Иванна пришла!

Икота из барыни как пробка вылетела:

— Я-то куды?

— Ты, — говорит Якунька,— лупи обратно в яму. Варвара туда боле не придет!

Народ думают — пулей около стрелили, а это Митроба на родину срочно удалилась. Ну, там Варваре опять в лапы попала.

А Якупька деляга, умница, снова, значит, заработал на табачишко...

А по-моему, дак он, прохвост, Сибирь давно заработал!

ТЕРЕМ-ТЕРЕМОК

Лежала в поле Русь — кобылья голова.

Бежит генерал:

— Кто в терему, кто в высоко'м?

Никого нет. Он стал тут жить.

Бежит буржуй:

— Кто в терему? Кто в высоко'м?

— Генерал-обдирало. Ты кто?

— Буржуй-обдувало. Пустите на подворье?

— Идите.

Бежит барин:

— Кто в терему, кто в высоко'м?

— Генерал-обдирало. Буржуй обдувало. А ты кто?

— Барин-дармоед. Пустите на подворье?

— Идите.

Бежит кулак:

— Кто в терему? Кто в высоком?

— Генерал-обдирало. Буржуй-обдувало. Барин-дармоед. А ты кто?

— Кулак-мироед. Пустите на подворье?

— Заходи.

Бежит чиновник:

— Кто в терему, кто в высоком?

— Генерал-обдирало. Буржуй-обдувало. Барин дармоед. Кулак-мироед. Ты кто?

— Чиноша— рвана калоша. Пустите на подворье?

— Иди.

Бежит купец;

— Кто в терему? Кто в высоком?

— Генерал-обдирало. Буржуй-обдувало. Барин-дармоед. Кулак- мироед. Чиноша — рвана калоша. А ты кто?

— Купчина — толста брюшина. Пустите на подворье?

— Иди.

Бежит меньшевик:

— Кто в терему? Кто в высоком?

— Генерал-обдирало. Буржуй-обдувало. Барин-дармоед. Кулак-мироед. Чиноша — рвана калоша. Купчина — толста брюшина. Вы кто?

— Эсер-меньшевик! Пустите на подворье.

— Пажалте!

Вдруг шум шумит и гром гремит. По полю Большевик катит:

— Кто в терему? Кто в высоком?

— Генерал-обдирало. Вуржуй-обдувало. Барин-дармоед. Кулак-мироед. Чиноша — рвана калоша. Купчина — толста брюшина. Эсер-меньшевик. А ты кто?

— А Большевик!..

Схватил кобылью голову, да со всей бу'торой закинул к чертям в болото.

ВЕРХОВНЫЙ БУРГОМИСТР ГОРОДА ГАМБУРГА ВОЛОДЬКА ДОБРЫНИН

У Архангельского города, у корабельного прибе'гища жила вдова Добрыниха с сыном. Дом ей достался господский, да обиход в нем после мужа повелся сиротский. Добрыниха держала у Рыбной пристани ларек. Торговала пирогами да шаньгами, квасом да кислыми штями. Тем свою голову кормила и сына Володьку сряжала.

Володька еще при отце вырос и выучился. Кончил немецкую навигацкую школу. Знал языки и иные свободные науки. Как отца не стало, он связался с ссыльными. Они уговорили Добрынина поставить к себе в подполье типографию печатать подкидные листы против власти и против царицы Катерины. Володьке эта работа была по душе. Он стоял у станка, остальные пособляли.

И случилось, что один товарищ поспоровал с ними и донес властям. А полиция давно на Добрынина зубы скалила, ногти грызла.

Однажды заработались эти печатники до ночи. Вдруг сверху звонок двойной — тревога. Ниже подполья подвал был с тайным выходом в сад. Володька вывернул а'ншпугом половицу:

— Спасайтесь, ребята!.. Лезь в тайник! А я останусь. Все одно человека доискиваться будут. Не сам о себе станок ходит....

Товарищи убрались, и только Добрынин половицу на место вколотил, полиция в двери:

— Один ты у станка?

— А что, вам сотню надо?

Повели Володеньку под конвоем. Дитятка за ручку, матку за сердечко. Плачет, как река течет. А сын говорит:

— Не плачь, маменька! За правое дело стою смело.

Конвойный рассмехнулся:

— Какое же твое правое дело, мышь-подпольная?

Володька ему:

— Ничего, дождемся поры, дак и мы из норы.

Его отдали в арестанские роты, где сидели матросы.

Близ рот на острове жил комендант. Дочь его Марина часто ходила в роты, носила милостину. И сразу нового арестанта, кручинного, печального, оприметила, послала няньку с поклоном, подошла сама с разговором.

Бывало, за ужином отцу все вызвонит, что за день видела да слышала, а про Володьку неделю помалкивала. До этой поры, до семнадцати годов, не глядела на кавалеров, а Добрынин сразу на сердце присел. Раз полдесятка поговорила с ним, а дальше и запечалилась. От няньки секретов не держала — старуха не велела больше в роты ходить, молодцов смотреть.

Отец Маринин как на грех в это время дочери учителя подыскивал. Люди ему и насоветовали Володьку:

— Не опушайте такого случая. Против Добрынина мало в Архангельском городе ученых. Молодец учтивой и деликатной. Суд когда-то соберется. До тех пор ваша дочь пользу возьмет.

Не хватило у Маринки силушки отказаться от учителя. Зачал Володька трижды в неделю ходить к коменданту на квартиру. Благодарно смотрел он на ученицу, но почитал ее дитятею.

Дни за днями пошли, и внимательная ученица убедилась, что глаза учителя опять рассеяны и печальны. Люто и ненавистно Володьке возвращенье в роты. Уж очень быстролетны часы свободы. О полной воле затосковал. Бывало, придет, рассмехнется, а теперь — как мать умерла у маленького мальчика.

Нянька спросит по Маринину наученью:

— Опять видна печаль по ясным очам, кручина по белу лицу. Что-то от нас прячешь, Володенька.

— Ох, нянюшка, думу в кандалы не забьешь! Лету конец заприходил. Скоро суд и конец Марининому ученью.

Смотрит бедный учитель в окно. Не слышит, что читает девочка. За окном острова, беспредельная ширь устья Двинского, а там море и воля.

Нянька говорит:

— С вашей читки голову разломит. Вышли бы вы, молодежь, на угор.

Володька говорит:

— Меня вдаль караульны не пустят.

— С лодкой не пустят, а пеших не задержат, кругом вода.

Пришли на взглавье острова. Под ногами белые пески, река в море волны катит, ветер шумит, чайка кричит.

Нянька толкует:

— Сядем этта. Солнце уж на обеднике, а вокурат в полдепь от города фрегат немецкой в море пойдет. Матросы сказывали. Подождем, насмотримся. Вишь ветер какую волну разводит... Володя, почто побледнел?