— Тридцать семь.
— А кем вы работаете?
— Лаборантом. Работа не пыльная, тихая, — лепечет он.
— А зарплата какая?
— Если чистыми, то девяносто два рубля.
— А женские сапоги, знаете, сколько стоят?
— Не знаю, зачем мне это? Мы с Олей вещизмом не болеем.
— Вещизм, говорите. Но неужели к тридцати семи годам зарплату побольше не заслужили?
— Я не карьерист.
Тогда Нина Васильевна сказала дочери:
— Оля, убери с моих глаз эту добродетель.
— Мама, ты чересчур строга к моим поклонникам, — обиделась дочь, когда они остались наедине.
— Ничуть! Когда здоровый мужик к сорока годам не получает и ста рублей, то это трутень. Куда ему жениться? Если бы он уважал себя, то хоть и без диплома, а пошел бы на стройку, шофером — да мало ли куда? А у таких убогих и невесты должны быть убогие. Потому что им не муж нужен, а самец. Они в лепешку будут расшибаться, чтобы содержать таких трутней. Нет, Олечка, это не наш вариант.
— Но, мама, мне ведь двадцать пять!
— По нынешним временам — это не катастрофа.
Конечно, не катастрофа, но плохо и то, что эти разговоры становились дежурными. Поистине, у кого что болит… Бывает, прильнут они на весь вечер к телевизору и словом не перекинутся, потому что всякие беседы рано или поздно перескакивали на эту злополучную тему. И ни сна потом, ни покоя. Так не лучше ли молчком отсидеться?..
Дело шло к конфликту, и он бы наверняка произошел, если бы не приезд Константина Васильевича — родного брата Нины Васильевны. Ни телеграммы, ни звонка — явился и, как говорится, прошу любить и жаловать. Был он чуть постарше Нины Васильевны, богатырского сложения, громкоголосый, увенчанный красивой сединой. Протопав к столу, он вывалил на него с десяток разнокалиберных пакетов и только потом, скинув полушубок, робко и нежно поцеловал Нину Васильевну в щеку.
— Здравствуй, Нинуля! — пробасил он. — Заждалась, поди?
— Да, годочков семь не виделись. Или шесть?
— Не считал. — Константин Васильевич грузно повернулся. — А где моя племянница?
— Дядя Костя, я сейчас, — услышал он голос из ванной. — Здравствуйте, миленький дядя Костя! Я сейчас.
— Одна? — тихо спросил он у сестры.
Нина Васильевна кивнула головой и горестно развела руками. Тут из ванной выскочила Оля и с разбега бросилась в открытые объятия Константина Васильевича.
— Ну, здравствуй, здравствуй, племянница, — густым голосом проговорил он, слегка растроганный теплой встречей. И приказал: — А ну, поворотись-ка, дева красная.
Оля послушно и лихо крутнулась на каблучке, не забыв при этом состроить дурашливую гримасу.
— Ну как?
— Красавица! От парней-то, небось, отбоя нет?
— От женатых. Нынче ведь зачем женятся? Не знаете? Чтобы жене изменять. Вот так.
— Оля! — строго сказала мать.
— Ишь какая ты шустрая! — не то удивился, не то восхитился Константин Васильевич. — Все мы, значит, на одну колодку, по-твоему?
— Не все, конечно. А у вас как на целине с супружескими изменами?
— А мы про это только в кино видим.
— Ой! — не поверила Оля.
— Ой не ой, а семьи у нас верные, — назидательно сказал Константин Васильевич и вдруг улыбнулся, совсем не к месту припомнив историю, случившуюся в студенческие годы. После стипендии они всем курсом наведывались в модное кафе. В этом кафе была своя примечательность: всегда пьяный Игнат, или, как он сам себя называл, «малопьющий художник». Почему малопьющий?
— Потому что, — гордо объявлял Игнат, — сколько я не выпью, мне все мало.
Так вот этот художник однажды подсел к студентам и печальным голосом сказал:
— А я, ребята, прощаюсь сегодня с этой жизнью.
Никто ему, конечно, не поверил. Стали спрашивать, мол, почему да что случилось, а он — бряк паспортом об стол и чуть не плача сообщает:
— Читайте сами. Женился я, братцы-кролики. Сегодня женился.
Смотрим — и правда штамп в паспорте. Ну как тут не порадоваться за человека?! Поднатужились студенты и отпраздновали новую жизнь художника.
А дальше, как в сказке. Приходят через месяц студенты, а художник Игнат пьян пуще прежнего.
— Игнат, у тебя ведь медовый месяц, — с укоризной напомнили ему.
Игнат — в слезы.
— Сам знаю, братцы-кролики. — Игнат рукавом потер глаза. — По я ведь ее адрес потерял. И через милицию не могу найти. Она в нашем городе не прописана…
Константин Васильевич рассказал эту историю и с удовольствием повторил концовку про утерянный адрес.
— Враки все это, — не поверила Нина Васильевна.
— Ниночка, клянусь, — приложил руку к груди Константин Васильевич, уверенный, что всякая история гораздо смешнее, если она не придумана, а случилась на самом деле. — Кстати, Нинуля, пора и самобранку развернуть.
— Прости ты, Костя, ради бога, — спохватилась Нина Васильевна, — Совсем голову потеряла. Да и что взять с пенсионерки?
— Ты — на пенсии? — не поверил брат.
— А я разве не писала? Шестой месяц…
— В твои-то годы, с твоим-то здоровьем?!
— Какое тут здоровье! — махнула рукой Нина Васильевна. — Ты, что ли, на пенсию не собираешься? Или на целине другие законы?
— Не думал пока об этом. Кстати, что вы заладили: целина да целина. Нет никакой целины. Распахали мы ее, матушку. Почти тридцать лет назад. Вы ведь свой город станицей не называете?
— Ну как-то привыкли все. А потом слово хорошее — целинники.
— Хм, привыкли. Ты, наверное, не поверишь, Нина, но после института я чуть ли не со слезами поехал в совхоз.
— Это ты-то со слезами? Ни за что не поверю.
— Точно, Нина. За работу я не боялся, голова, слава богу, на плечах есть. А думаю, чем я вечерами-то после городской жизни заниматься буду? Ни кино, ни театра, ни книг. Это сейчас мы короли и нам не надо бить стекла, чтобы попасть на концерт приезжей певички…
— Ну и чем ты занимался? Не отвлекайся.
— Нинуля, я жил. Понимаешь, я жил. Мне каждый наш воробьиный шажок был в радость. Я первые четыре года в отпуск не ездил, не хотел. Боялся, а ну как я в стороне от какого-нибудь дела останусь… Стоп! — сказал сам себе Константин Васильевич и улыбнулся. — Меня в это время жена по носу щелкает, чтоб не хвастался. А я ведь не виноват. Хорошо у нас там!
— На целину агитируете? — не утерпела Оля.
— Опять двадцать пять. Да нет у нас, Оленька, целины! Нет землянок, палаток, шпаны у нас нету…
— Перевоспитали?
— Да, можно и так сказать. Ну, а кто не поддавался, тем под зад коленом — и будь здоров.
Между делом Нина Васильевна расстелила крахмальную парадную скатерть, споро, и вроде бы не выходя из комнаты, умудрилась приготовить два-три салата, наложила в глубокие тарелки соленья, нарезала сыр, колбасу и напоследок, если, конечно, не считать дразнящего мясного запаха из кухни, украсила стол двумя бутылками сухого вина. Константин Васильевич с удовольствием потер ладони и подсел к столу.
— Итак, на чем я остановился? — спросил он.
— Под зад коленом — и будь здоров, — подсказала племянница.
— Оля! — сказала Нина Васильевна.
— Да-да, так оно и было, представьте себе. И это как закон. К любому большому делу обязательно примазывается и дрянь. Но проходит время, и совсем становится ясно, что дрянь есть дрянь. Дряни делается неуютно, что ее раскусили, и она исчезает. На какую-нибудь новую стройку, где народу побольше и распознать ее, то бишь дрянь, труднее. А потом повторяется все сначала. Предлагаю тост за встречу с милыми родственниками.
— За встречу, дядя Костя!
— Красиво ты рассказываешь, Костя, — отпив глоток из фужера, сказала Нина Васильевна. — Все-то у вас гладко, все-то у вас хорошо. Неужели никаких проблем?
— Ну почему? — чуть ли не обиделся Константин Васильевич. — Есть проблемы, сколько угодно. Но, понимаешь, это наши текущие, рабочие проблемы. Построить свой завод, комплекс отгрохать, сад, наконец, разбить, чтобы спекулянты не драли с нас три шкуры…
— Дядя Костя, а у вас молодежь хиппует?
