Обелиск на Конкорд освещен прожектором.
Чуть мокровато.
Под ногами, в Тюильри, мокрые желтые листья. Усатые французы с зонтиками.
В одном из фонтанов Тюильри дети пускают яхточки. Каждая яхточка имеет свой номер. Очевидно, готовятся к гонкам.
Еще светло, но уже зажгли всю перспективу на ней до самой «Звезды».
Я почувствовал вдруг признак такого счастья, какое испытывал только раз в жизни — когда впервые почувствовал, что влюблен в Валичку. Это состояние опьянения стоит всей жизни.
Гимназист, отпущенный на каникулы. Переэкзаменовок нет, впереди — лето. Счастье!
Проехал на велосипеде человек в ярко-зеленом фраке с позументом. Какой-то швейцар или лифтер. Чучело. В Париже это совершенно безразлично.
Кладбище Пер-Лашез, где нашли приют и коммунары, и Бальзак, и Лейбниц, и неизвестный бельгийский солдат, погибший на полях Франции.
Кладбище полно прелых листьев и цветов, которые кучами сложены на кладбищенских мостовых. Слишком много камня — на кладбище обязательно должно быть немножко земли.
Полицейский на «Опера» в черной каске и синем плаще, на лошади, посередине площади, загоняет автомобили, как овец.
На площади Оперы один молодой человек полоснул бритвой по горлу другого. Тот не понимает еще. в чем дело, и дернул рукой за горло, что-то быстро и жалобно забормотал. Потом из-под руки показалась кровь. Он начал кричать, как будто криком мог продлить свою жизнь. Какой-то седоусый господин в котелке почему-то ударил его маленьким зонтиком. Собралась толпа. Полицейский крепко взял убийцу за руку и увел его мимо нетерпеливо прыгающих автомобилей.
Достаточно человеку в центре Парижа развернуть карту города, как ему сейчас покажут порнографич[еские] открытки и нелегальным шепотом будут предлагать разные гадости (иностранец).
В подземельях метро теплая, банная сырость, как в субтропиках.
Трокадеро. Эйфель. Парк. Военная школа.
Подробности о парикмахере из Тараскона, выигравшем 5 миллионов.
Башня Эйфеля смутно виднеется в тумане. Верхушки не видно. Она похожа на переводную картинку, которую хочется протереть.
В кафе «Дом» висит огромное количество различных плакатов и афишек о выставках. На них мало ходят. Продать картину невозможно. Зато 30 тысяч художников. Можно вывесить какую угодно афишу, лишь бы были наклеены гербовые марки.
Лозунги фашистские в метро.
Гарсон — короткий люстриновый пиджак, черный галстук бабочкой и длинный белый передник.
Прогулка с Эренбургом.
Тюрьма Сантэ. Каштановая аллея, куда весною и летом приходят влюбленные. Здесь казнят. Перед смертью дают стакан рому.
Потом мрачный и грязный Париж, похожий на Неаполь, но хуже (в смысле климата).
Ужасный квартал, где живут арабы. Улица — рынок.
Латинский квартал. Старые, дореволюционные дома, где сохранились старые таблички.
Пантеон.
Сорбонна с Коллеж де Франс.
Эренбург рассказывает замечательно интересно. Очевидно — этот темно-серый Париж и есть главная его литературная тема. Он очень мелко и уверенно семенит ногами, неся перед собой свой не маленький уже животик.
Вечером — обед в испанском ресторанчике. Ел гадов. Ничего себе. Приличные гады.
В Париже к еде самое серьезное отношение. Еда, конечно, стоит впереди остального прочего.
Потом — «Куполь» — чисто французское удовольствие, подолгу сидеть в кафе, но с чисто русским разговором.
То, что легко делать в других городах, гораздо труднее в Париже. Это касается записывания впечатлений. Здесь почти не записываешь. Во всем остальном Париж гораздо легче.
Сегодня, 27-го, поехал на Конкорд, потом пешком прошел на Этуаль, постоял возле неизвестного солдата, сняв под взглядом инвалида-сторожа шляпу, и поднялся на Триумфальную арку (из экономии пешком). От Этуали во все стороны расходятся улицы, по которым ловко и вертко движутся автомобильчики. Легкий туман поднимается наверх, закрывая некоторые далекие кварталы.
Дым подымается от окраин. Видны и далекие холмы. Наверху совершенно седой музейный капельдинер в ажан-ской пелерине и шляпе. Хромая женщина вглядывается вдаль. Это уже пожилая женщина. Перед этим я видел ее у могилы неизвестного солдата, она плакала. Почему-то боялся, что она бросится вниз, на Этуаль. Лишний раз убедился в том, что безумно боюсь высоты.
Позавчера возвращался с полпредской вечеринки. Немного заблудился и сел в такси. И, усевшись, забыл название улицы, на которой живу.
— Рю, — пробормотал я, — рю… рю… рю…
Тогда шофер повернул ко мне бледное лицо и железным голосом, на русском спросил:
— Какая же, наконец, рю?
Тут, на счастье, я вспомнил.
Новая прогулка с Эренбургом.
Парикмахер из Тараскона путешествует по Парижу. Затащили в игорный дом. Выиграл 700 тысяч.
Сюжет для пьесы.
Необыкновенно добрый человек, причиняющий массу зла, но обезоруживающий всех своей добротой.
Во Франции эмблемой всего является голая женщина.
Перед Отель де Вилль — голая женщина, характеризующая муниципальное хозяйство. В фильме об авиации — голая женщина — символ почета и т. д.
Нюдист с голыми знаменитостями.
Карикатура проникла в жизнь, быт и искусство. Безжизненные манекены заменяются карикатурами, от чего они чрезвычайно выигрывают. Статуэтки карикатурны — странные животные, какие-то полукони, полужирафы.
Выведена специальная порода карикатурных собак — страшно смешных, мохнатых, с гигантскими головами.
Страшно жить среди стиля.
Фильм «Я не ангел». Ужасная Мей Уэст — свиная толстуха.
О моде. Публике нравится. Падение.
Во французских гостиных (буржуазных), помимо разных ваз и прочих украшений, стоит Russki самовар. Разумеется, чай из него не пьют.
Парижские находки в метро, такси, трамваях. Забывают черт знает что: от клеток с котами до корсетов. Корсеты — особенно типичная находка. Их забывают неверные жены. После нескольких часов, проведенных с любовником, они устают, корсет не в силах надеть, заворачивают его в газету и забывают.
Человек, чтобы на Монпарнасе показаться оригинальным, водил на цепочке лангуста. Никто не обратил внимания.
Какой-то печальный еврей ходит в чалме, как индус. Печально. Скучно. Глупо.
Руан.
Собор. На соборной площади в 1921 году зарыт упавший колокол в том месте, где была сожжена Жанна д’Арк. Внутри — католический театр. Орган. Служит епископ. Его окружают средневековые духовные отцы в красных мантиях с воротничками, опушенными кроличьим мехом.
Среди потрясающе строгой мраморной аллеи бродит церковный служка в шутовском наряде. Это трясущийся старик с табачными повисшими усами, в нелепо пышной треуголке и темном фраке с фалдами, обшитыми красной каймой.
Голуби. Их кормят, как в Венеции. Они менее жирны, но все-таки явно избалованные птицы с коммерческим уклоном. Вдруг неожиданно улетели. Полетели на другую площадь — т. к. приехали американские туристы.
По средневековым, покосившимся улицам с домами 13 и 14 века, с ущельями — грязными, восточными дворами, среди средневекового великолепия и нищеты прошел дикий провинциальный фанфарный оркестр. Оркестранты — в голубых военных шляпах и темно-синих мундирных костюмах с шестью блестящими пуговицами на гордо приподнятых задах. Бежали мальчишки. Опера.
