Елли облокотился на стол, опустил голову на руку и трагически затряс головой.
— Да у тебя же весь колхоз в руках, — сказал один из его друзей, — а ты горюешь! Неужели тебе нечем смягчить сердце этого Бабахана? Ты же богатый человек.
— Э, — крикнул с досадой Елли, — если б он был один! Хуже всего то, что есть еще и Кара-Чомак [1]. Я вот сейчас покажу вам.
И он стал шарить в кожаной сумке, висевшей у него на боку.
— Вы не думайте, что я такой уж простак. Я очень бдительный человек! За всем и за всеми присматриваю. Вот как-то в правление приходит письмо, и кому же? Моей пери. Э, думаю, это нельзя пропустить мимо рук. Распечатал конверт, а в письме-то еще и карточка этого негодяя Кара-Чомака. Вот полюбуйтесь! И прочитайте, что пишет… Только одну минуту…
Елли, надо полагать, не был лишен благородства. Он вынул карандаш, старательно зачеркнул в письме имя девушки и подпись таинственного Кара-Чомака и пустил по рукам письмо и карточку.
Письмо не пошло дальше третьего человека, а карточка быстро облетела всех.
А Елли, гневно вытаращив глаза и весь напыжась, говорил:
— Видите, видите, каков этот Кара-Чомак?
А Кара-Чомак на карточке вовсе не был похож на злодея. Красивый юноша в чине сержанта, в пилотке, сдвинутой набок, с двумя орденами на груди, сидел в кресле и улыбался самой простодушной улыбкой. Ему было не больше двадцати трех лет, и зубы у него были как бисер.
В письме он писал:
«Моя любимая… (Имя девушки Елли так затер карандашом, что его уж невозможно было разобрать). Если б ты знала, как я соскучился по тебе, по родному аулу! Сейчас весна, и я так живо представляю, как цветут в ауле сады и под твоим окном стоит молодая айва в белых крупных цветах, как невеста. На полях народ, гудят тракторы!.. Чувствую я себя хорошо. От ран моих остались только небольшие шрамы. Так что напрасно ты беспокоишься о моем здоровье. Я скоро демобилизуюсь, приеду домой, и наконец придет то счастье, ради которого я проливал кровь на фронте. И так хочется работать в родном ауле рядом с тобой! Только вот пишут ребята, что Елли ваш задурил чего-то, стал плохо работать и колхоз пошатнулся. Но ничего, мы его возьмем в оборот. Народ у нас в колхозе хороший, трудолюбивый, и никогда не допустит, чтоб колхоз покатился под гору. Я в этом уверен. С нетерпением жду дня, когда увижусь с тобою. Не забывай меня! Будь счастлива!»
Письмо это прочитали только двое самых любопытных, а карточку посмотрели все.
— А парень-то, видно, хороший, настоящий джигит, — сказал один из друзей Елли, посмотрев карточку.
— Хорош джигит!.. — закричал Елли и заерзал на стуле. — Говорю тебе — негодяй! Настоящий Кара-Чомак! Собирает всякие сплетни про меня и строчит моей пери, хочет, чтоб она отвернулась от меня. А она плюет на него и на все его сплетни!
— Э, да он это писал еще весной, — сказал один из тех, кто читал письмо, — а теперь уж лето. Смотри, Елли, не зевай! Он может вот-вот приехать и отбить у тебя красавицу. Все-таки он моложе тебя, и у него вон два ордена…
— Да пусть приезжает! — усмехнулся Елли. — Мы ему покажем.
И он энергично потряс кулаком.
— Конечно, покажем! — заголосили хором уже сильно захмелевшие друзья Елли. — Подумаешь, какой-то сержантиш-ка!.. За твое счастье, Елли!
Дружно зазвенели бокалы. Все выпили.
— Э, вы еще увидите мое счастье! — самодовольно улыбаясь, сказал Елли. — Приглашу вас всех на свадьбу и покажу вам девушку с лицом прекрасным, как луна…
Друзья пировали. Время шло. Троим уже надоела болтовня Елли, и они незаметно ушли из ресторана. Но их места не остались пустыми. Их заняли другие друзья Елли, завернувшие в ресторан выпить кружку пива, потом, гремя стульями, к шумной веселой компании пересели от соседних столов какие-то пьяные, совсем уж незнакомые люди. А Елли всех радушно угощал и болтал без умолку.
Наконец, в два часа ночи, подошла официантка и сказала, что ресторан закрывается, и положила перед Елли счет.
— Сколько там? — спросил Елли, ткнув пальцем в счет.
— Девятьсот семьдесят пять рублей тридцать четыре копейки…
Друзья Елли, услышав эту цифру, на минуту протрезвели, заморгали глазами и стали рыться в карманах. Одни вынули по пятьдесят рублей, другие по сотне, а третьи сделали вид, что они совершенно пьяны и ничего не слышат.
— Вот, Елли, расплатись за нас, — говорили друзья, протягивая деньги.
Но Елли величественным жестом отстранил их руки и сказал с укоризной:
— Да что вы, не туркмены, что ли? Не знаете нашего обычая? Я вас пригласил, я и плачу. Уберите свои гроши! Спрячьте поглубже в карман.
И, вынув из кожаной сумки пачку денег, перехваченную крест-накрест узкими полосками серой бумаги с надписью «1000», с величавой небрежностью протянул официантке.
— Вот вам… В расчете?
— Да, в расчете, спасибо! — сказала официантка и стала убирать посуду со стола.
Пьяные друзья встали, и малорослый Елли сразу затерялся среди них, как в дремучем лесу. Так показалось официантке, и она подумала: «И весь-то с ноготок, а богатый…»
Елли протиснулся вперед и, важно покачиваясь, вышел из зала. Следом за ним шла его свита, но не так уж почтительно и не так бодро, как раньше.
II
В колхозе «Новый аул» на самом краю возле мельницы стоял дом, а за ним шелестел садик старика Ханкули. Впрочем, его не следовало бы называть стариком. Хотя ему и было уж под шестьдесят, но выглядел он еще молодцом. Высокий, прямой, с черными густыми бровями, с пушистой, уже начавшей седеть бородой, он казался значительно моложе своих лет и не утратил еще свою красоту.
Зато жена его, Тяджгуль, хотя и было ей всего-то сорок пять лет, уже увяла от забот и выглядела старше своего мужа.
Ханкули не любил утруждать себя и устроился сторожем на мельнице, а Тяджгуль усердно работала в поле и дома еще разводила шелковичных червей, готовила обед, ухаживала за скотиной. Все это, конечно, не молодило ее.
У них были сын и две дочери. Сын обзавелся семьей и отделился от них. А старшую дочь они давно уже выдали замуж. Осталась у них в доме одна младшая дочка Бахар.
Бахар вместе с матерью разводила шелковичных червей, ткала ковры. И они вдвоем зарабатывали гораздо больше, чем ленивый Ханкули.
Ханкули, надо сказать, был очень скупой человек. Когда Тяджгуль и Бахар сдавали коконы в городе или продавали ковры и привозили домой деньги, шелк, ситец на платья, они должны были все — и деньги и покупки — сейчас же сдать Ханкули для учета дохода и расхода. Такой уж закон установил Ханкули.
Он садился, раскладывал перед собой деньги и покупки и начинал считать, и если они потратили в городе полтора-два рубля на мороженое или на два чайника зеленого чая, он поднимал такой крик, как будто они промотали все его состояние.
— Как же так!.. Куда же вы дели? Тут не хватает полтора рубля!..
В тот день, когда Елли Одэ пировал с друзьями, в ресторане, в доме Ханкули произошло такое событие.
Рано утром Бахар и Тяджгуль аккуратно сложили в корзины голубоватые, желтые первосортные коконы и, надо сказать, сложили их немалое количество. Они собрали по восемьдесят килограммов с каждой коробки грены — так они умело и старательно выкармливали своих шелковичных червей.
Потом они сняли со станка только что сотканный превосходный текинский ковер, все это вынесли во двор, положили на колхозный фургон и поехали в город.
К вечеру они вернулись из города с пустыми корзинами и с мешком, туго набитым шелком-сырцом, четырьмя кусками красной домотканой шелковой материи на платье и ситцевыми тканями с яркими пестрыми цветами. В руке Тяджгуль держала платок, в котором были завязаны деньги.
Вернулись обе усталые, пыльные, но очень довольные и даже веселые.
Как только Тяджгуль переступила через порог дома, Ханкули сейчас же выхватил у нее из рук платок с деньгами и стал допрашивать, почем сдали коконы, сколько получили за ковер, сколько заплатили за материю.
