Рыба любви - Штерн Борис Гедальевич

Короче, в Женеву он прибыл на рассвете без денег и спросил в административном окошке, в каком корпусе проживает Валентина. (Оказалось, что ее фамилии он не знал, но Валентину здесь все знали и без фамилии).

— Не в корпусе, а в чужих «Жигулях» на пляже, — злорадно ответили из окошка.

Магаданец, задумавшись о жизни, пробовал ногой, холодная ли вода, когда озверевший от ревности Игорек перемахнул через ров и увидел на сиденье «Жигулей» хорошо знакомую серебряную ложечку, которую Валентина забыла бросить в чемодан.

— Чья машина?! — заорал Игорек, потрясая ложечкой, хотя на пляже находился один магаданец.

— А что надо? — удивился магаданец.

Произошла жуткая сцена: Игорек схватил магаданца за шиворот, подтянул на уровень своего взгляда и стал вытряхивать из него душу, а магаданец лягал его коленями в живот и с ужасом начинал понимать, что если даже пересидит глухонемого, то с этим гигантопитеком ему нечего тягаться.

Увидел и Игорек, что магаданец толст, плешив, золотозуб, и немного успокоился. Оставался, правда, таинственный глухонемой, которого надо было вышибить из Дома колхозника, чтобы Валентина перестала с ним общаться, хотя она с ним уже не общалась, потому что глухонемой совсем выдохся и стал похож на рыбу любви.

Они отправились его вышибать — впереди Игорек с серебряной ложечкой как с вещественным доказательством, а позади магаданец с кожаным пальто за тысячу рублей, потому что ночи уже были холодными, а Валентине нечем было укрываться. Они пришли и увидели глухонемого, который, собравшись с духом, писал на фасаде Дома колхозника новую халтуру-вывеску — он очень боялся опять сотворить какую-нибудь ошибку, и чем больше боялся, тем чуднее получалась ошибка:

«ПРОСТОЙ ИНДУСТРИИ».

— Вы с ним не связывайтесь, — зашептал магаданец. — Глухонемые дерутся до конца, как сумасшедшие, и даже не ощущают, когда человек теряет сознание. И потом… он может позвать на помощь других глухонемых.

— Эй ты, простой индустрии! — завопил Игорек, пропуская побоку советы магаданца.

Но глухонемой не слышал.

Тогда Игорек пнул ногой по стремянке, и глухонемой обиженно завертел головой.

— Дай пройти, понимаешь?

— У-у-у… — сердито загудел глухонемой.

— Он приехал к Валентине, ясно? — принялся на пальцах объяснять магаданец. — К Ва-лен-ти-не… стре-мян-ка ме-ша-ет… понимаешь?

Глухонемой жестом спросил, в своем ли они уме и чего — им нужно?.. Но тут на пороге появилась Валентина, и Игорек онемел от счастья, а глухонемой понял, что пора его любви закончилась, и, не очень-то горюя, побежал к автобусной остановке, чтобы вернуться в Одессу в общество глухонемых, где его могли уволить с работы за двухнедельную неявку. На остановке он был схвачен разгневанными председателем колхоза и главным врачом санатория, которым проезжающее начальство учинило разнос за «идеологические ошибки в художественном оформлении», — у нас с этим строго, как уже говорилось. Они, бывшие враги, потрясая руками и хватаясь за головы, провели глухонемого мимо «ДУСИ И ВАНИ», «ТОСКИ ПОЧЕТА», «ПРОСТОЯ ИНДУСТРИИ» и на пальцах объяснили ему:

— Что же ты, гад, с нами делаешь?! Деньги взял, а ошибки не исправил?!

Они отобрали у него чемоданчик с орудиями производства и посадили под арест в «Простой индустрии», сделав из глухонемого кругом во всем виноватого.

А в это время лето кончилось и начался воистину маркесовский дождь, который собирался с самой весны и уже не прекращался до самого конца этой истории. Канава вокруг «Жигулей» наполнилась водой, и магаданец начал ирригационные работы по отводу дождевой воды в Черное море. Действуя совковой лопатой, он копал отводную канаву, но дождь все лил, и лил, и лил… а «Жигули» все проваливались и проваливались в эту яму и наконец ушли в песок по самые фары; но идти на поклон к председателю колхоза гордый магаданец не собирался.

А Игорек безвыходно сидел на кровати в комнате Валентины и был так счастлив, что даже не думал, на какие шиши вернется домой.

А Валентина стояла у окна, накинув кожаное пальто, и смотрела на проливной дождь… Ее мучила банальная задача, теоретически решенная еще философами прошлого века: она никак не могла понять, почему, когда мужчина любит многих женщин — это одно, а когда женщина любит многих мужчин — это совсем-совсем другое? Она кое-что слышала о свободе любви и об эмансипации женщин, но обстоятельно познакомиться с предметом ей не хватало времени — ведь жить ей было совсем не сладко! В условиях бескомпьютеризации ей приходилось чертить и копировать на работе и дома, чтобы содержать себя и дочь, которую она по неопытности родила десять лет назад, страдая вместе с одним студентом-медиком, за что и была переведена из дневной школы в вечернюю. Перепуганный студент, перед тем, как дать деру, консультировал Валентину: мол, все дело в биологии, и что лучшим для нее выходом будет муж о таким же темпераментом, но найти такого крайне сложно, ибо он, студент, судит сам по себе — на холодную кровь он никогда не жаловался, но с Валентиной он чувствует потребность хотя бы месяц побыть монахом. Таким образом студент подвел под Валентину научную базу и смылся. Биология биологией, но Валентина и через десять лет не знала, что ей делать: пострадать ли с Аркадием Григорьевичем Серовым за правду в искусстве? Поступить ли женой в династию Фоменко? Выйти ли замуж за Игорька и ждать, когда его пригласят в сборную страны по баскетболу? За глухонемого, который слова доброго не скажет? Или за новую «Волгу» золотозубого магаданца?

Кто из них достоин ее сострадания?

Так они и жили до середины сентября в Доме колхозника, и уже главврач санатория и председатель колхоза под одним зонтиком прибегали к ним на поклон и слезно просили:

— Выметайтесь, люди добрые, сезон закончен!

И уже шли тревожные запросы из Магадана: «Где наш начальник? «, и уже Игорька искали родители всесоюзным розыском, но милиция не могла предположить, что он находится в Женеве а магаданец и Игорек целыми днями лежали на кроватях, скрестив руки на груди, и экономили силы, чтобы подольше продержаться и не умереть от голода раньше соперника, ибо даже у магаданцев иногда кончаются деньги. Зато в эти дни магаданцу исполнилось пятьдесят лет, и от голода у него затянулась язва, которую он двадцать лет не мог вылечить всем золотом Магадана. А Игорек от того же голода вырос до двух метров, и ноги свои, просунув сквозь решетку кровати, поддерживал табуреткой.

И ничто на свете их уже не интересовало — даже сообщение о предполагаемом проекте советско-американского совместного полета на Марс — ничто не интересовало, кроме общего предмета своей несчастной любви. Один лишь глухонемой, сжалившись, выдавал им через день по рублю, и они тащились под дождем в санаторную столовую есть манную кашу: а глухонемой в это время, перегородив стремянкой вход, охранял Валентину, за которой однажды уже приходил участковый уполномоченный в брезентовом плаще и о какой-то повесткой. Потихоньку он также начал исправление своих ошибок, и они теперь выглядели так:

«ДУНИ И ВАСИ».

Глухонемому давно пора было ехать в Одессу искать новую работу, а магаданцу на Магадан искать золото стране, а Игорьку — домой, искать свой жизненный путь, но никто из них ничего не хотел искать, потому что… любовь!

Потому что в слове «ЛЮБОВЬ» даже глухонемой не сделал бы ошибки.

И Валентине тоже ничего не хотелось искать, потому что, во-первых, дождь; а во-вторых, потому что она уже нашла и Игорька, и магаданца, и глухонемого, и Василия Фоменко, и Аркадия Григорьевича Серова, и хотя все они были странными людьми, но она выбирала: за кого же ей выйти замуж?

И всех она очень любила — вот только посмеивалась над председателем колхоза, с которого за простои индустрии и за ошибки в художественном оформлении слетела соломенная шляпа и долго-долго катилась с горы по старой николаевской дороге; да еще ненавидела глупого, как пробка, мотоциклиста, который нажаловался на нее такому же, как он, следователю, и тот, нарушая все юридические нормы, прислал Валентине в Женеву повестку с предписанием явиться в город Житомир в качестве свидетеля обвинения по делу двух карточных шулеров, укравших командный кубок.