– Как вы назвали то дешевое местечко? – спросил Фредди. – «Томат» вроде бы.
– «Автомат».
– Ага, вон как! Стало быть, туда и пойдем?
– Там отлично кормят. Опускаешь в автомат монеты и сам берешь еду.
– Мой любимый спорт в закрытых помещениях! – оживился Фредди. Он вдруг обернулся и прислушался. – Эй, что там у них творится? Режут-убивают, не иначе!
Ассистент режиссера громко объявлял, нервно чеканя каждое слово:
– Все джентльмены ансамбля – на сцену! Мистер Гобл хочет видеть на сцене всех джентльменов!
– Ну что ж, тогда до скорого! – бросил Фредди. – Пожалуй, мне стоит к ним заглянуть.
Он направился к сцене.
3
В атмосфере репетиций таится нечто губительное для лучших движений души участников музыкальной постановки. Разомлев с утра от нежной красоты весенней погоды, Айзек Гобл ехал в театр «Готэм» в превосходном настроении и твердо намеревался пребывать в нем весь день, однако через пять минут вернулся в обычное состояние.
К десяти минутам двенадцатого он с ожесточением жевал сигару и злобно пялился на сцену, лишенный остатков прежнего миролюбия. Когда в четверть двенадцатого явился Уолли Мейсон и опустился в соседнее кресло, Гобл встретил его ворчанием и даже не угостил сигарой, а у нью-йоркского театрального менеджера это верный признак расстроенных чувств.
Впрочем, его можно извинить. «Американская роза» могла бы поколебать душевное равновесие натур куда более терпимых, а то, что Отис Пилкингтон именовал «тонким абсурдизмом», раздражало Гобла донельзя. Он вырос на вульгарном юморе театральных постановок, где сюжет отодвигают в сторону после первого же эпизода и заполняют спектакль танцовщицами в экзотических нарядах и забавными репризами от мастеров водевиля.
Мюзикл был для него чем-то вроде сборного концерта с дрессированными тюленями, акробатами и чечеточниками, где что угодно на сцене, от дерева до абажура, может внезапно превратиться в хористку. Строгая композиция «Американской розы» выводила его из себя: закрученные сюжеты он терпеть не мог, а тут ничего, кроме сюжета, и не просматривалось.
Зачем же тогда столь приземленный Айзек Гобл связался с постановкой интеллектуальной пьесы? Дело в том, что идея возрождения комической оперы заразила его, как и других нью-йоркских коллег, и временами давала о себе знать. Порой за обедом в своем любимом уголке гриль-бара в «Космополисе» он, перегнувшись через стол, убеждал другого менеджера поверить ему на слово: время для комической оперы созрело или, во всяком случае, вот-вот созреет. Собеседник кивал, глубокомысленно потирая тройной подбородок, и соглашался: да, это самое время вот-вот созреет, и это так же верно, как то, что яблоки падают сверху вниз. Потом оба набивали животы деликатесами, закуривали длинные сигары и погружались в задумчивость.
У большинства такие приступы, подобные угрызениям совести, затихают так же быстро, как и возникают, и театральные воротилы, довольные собой, продолжают делать деньги на вульгарных мюзиклах. Просто Отис Пилкингтон со своей рукописью «Розы» и средствами на ее постановку совершенно случайно угодил в самый разгар такого приступа у Айзека Гобла, и контракт был заключен, прежде чем тот успел оправиться. Теперь Гобл горько сожалел о своем опрометчивом поступке.
– Знаешь что, – процедил он Мейсону уголком рта, не спуская глаз со сцены, – придется, видно, тебе повозиться с этим шоу после гастрольной премьеры. Условия обговорим позже, довести его до ума нужно, чего бы это ни стоило. Вникаешь?
– Хочешь доработать?
Гобл сурово прищурился на ничего не подозревавших актеров, которые продирались сквозь особенно заумный диалог.
– Доработать?! Да тут все вкривь и вкось, ерунда какая-то. Переписывать надо, с начала до конца!
– В принципе, я уже немного в курсе: видел это прошлым летом в любительском исполнении. Если надо, справлюсь быстро, но… что скажет автор?
Айзек Гобл отвел воинственный взгляд от сцены и прищурился на Мейсона.
– Еще чего! Главное, что я скажу. Я тут большой босс, и приказы отдаю я!
Будто в подтверждение своих слов, он вдруг издал грозный рык, который произвел чудодейственный эффект. Актеры замерли на полуслове как подстреленные, а ассистент режиссера подобострастно склонился над рампой, прикрывая глаза суфлерским текстом.
– А ну-ка, заново! – заорал Гобл. – Да, то место, где про жизнь, которая как арбуз. Что-то не улавливаю я там сути! – Он перекатил сигару в угол рта и свирепо вслушался, затем хлопнул в ладоши. Актеры вновь умолкли. – Долой! – кратко распорядился он.
– Вырезать, мистер Гобл? – услужливо переспросил ассистент.
– Да, вырезать! Полная бессмыслица.
В сумраке зала взвилась с кресла длинная фигура Пилкингтона, задетого за живое.
– Мистер Гобл! Мистер Гобл!
– Ну?
– Это же лучшая сентенция во всей пьесе!
– Сен… – что?
– Сентенция! Лучшая в пьесе.
Айзек Гобл стряхнул пепел с сигары.
– Публика не желает сентенций! Она их не любит. Я пятнадцать лет в шоу-бизнесе и знаю, что говорю! От сентенций публику тошнит… Так, продолжаем!
Отис Пилкингтон дрожал от возмущения. До сих пор ему не доводилось сталкиваться с Гоблом-режиссером. Обычно на ранних стадиях тот предоставлял вести репетиции кому-нибудь рангом пониже, называя это «обкаткой», а затем уже являлся сам и перекраивал большую часть постановки – вырезал куски, указывал актерам, как произносить реплики, и вообще отдыхал душой.
В своем любимом занятии Гобл считал себя гением, и отговаривать его от принятых решений было бесполезно – любые возражения отметались с высокомерным презрением восточного деспота. Об этом Пилкингтон пока еще не знал.
– Но, мистер Гобл!..
Властелин с раздражением обернулся.
– Ну, что еще? Что? Не видите, я занят!
– Эта сентенция…
– Вырезана.
– Но…
– Вырезана!
– Но у меня тоже есть голос! – чуть не плача, воскликнул Пилкингтон.
– Безусловно, есть, – парировал Гобл, – и вы можете пользоваться им где угодно, но только не в моем театре! Пользуйтесь в свое удовольствие! Ступайте за угол и говорите сами с собой, пойте в ванной, но не являйтесь со своим голосом сюда, потому что здесь говорю я!.. Этот тип меня утомляет! – пожаловался он Мейсону, когда подавленный питон вновь уложил свои кольца в кресло. – Вечно суется с дурацкими идеями, хотя ни черта не смыслит в шоу-бизнесе. Пускай радуется, что его первую пьесу вообще кто-то ставит, и не учит меня режиссуре! – Он властно хлопнул в ладоши, и ассистент вновь склонился над рампой. – Что там бубнил вон тот? Да-да, лорд Финчли, последняя реплика. Еще раз!
Игравший лорда Финчли английский характерный актер, известный в ролях лондонских чудаков, с досадой вскинул брови. Как и Пилкингтон, он впервые наблюдал Гобла в режиссерской ипостаси и, привыкнув на родине к более учтивому подходу, испытывал тягостное недоумение. Выброшенную фразу об арбузе он считал лучшей в пьесе, и боль еще не улеглась. Реплика, которую режиссер вырезал, всегда кажется актеру лучшей.
– Слова про Омара Хайяма? – подавляя раздражение, осведомился он.
– Вот-вот! Так вы его и назвали, а это неверно! Правильно – «Омар из Хайяма».
– Я бы сказал, что «Омар Хайям» – более… э-э… общепринятая версия имени поэта, – возразил исполнитель роли лорда Финчли и шепнул в сторону: «Ну и осел!»
– Омар из Хайяма! – рявкнул Гобл. – Так и называйте! Кто главный в этом шоу, я или вы?
– Как вам будет угодно.
Гобл повернулся к Мейсону.
– Эти актеришки… – начал он, но тут за его плечом вновь замаячил Пилкингтон.
– Мистер Гобл!
– Ну, а теперь что?
– Омар Хайям – персидский поэт. Хайям – его фамилия.
– Я слышал другое! – упрямо возразил Гобл. – А ты? – повернулся он к Мейсону. – Он родился в Хайяме!
– Возможно, ты и прав, – заметил Уолли, – но тогда ошибаются все остальные и уже давненько. Считается, что этого джентльмена звали Омар Хайям, О – точка – Хайям. Родился в 1050 году нашей эры, получил домашнее образование, затем окончил Багдадский университет. Представлял Персию на Олимпийских играх 1072 года, стал чемпионом в прыжках сидя и в беге с яйцом на ложке. В Багдаде Хайямы хорошо известны, и ходило много пересудов, когда юный Омар, любимец миссис Хайям, стал пить и кропать стишки, хотя его видели продолжателем отцовского финикового бизнеса.
