– Пока ей не позволят играть, не выйдем на сцену! – провозгласила Джилл.
Теперь волна энтузиазма охватила всех – он вообще заразителен, а каждая девушка в душе бунтарка. Идея поражала воображение. Всем скопом отказаться играть в вечер премьеры! Слыханное ли дело, чтобы хористки учинили такое? Они войдут в историю!
– Забастовка? – спросил кто-то с трепетом.
– Да! – выкрикнула Джилл. – Забастовка!
– Ура, жабаштовка! – подхватила Ангелочек, мигом перевесив чашу весов. Ее неоспоримый авторитет убедил сомневающихся. – Баштуем!
– Бастуем! Бастуем! – поддержали голоса.
Джилл повернулась к Герцогине, разинувшей рот. Плакать та перестала, в глазах застыло недоумение.
– Одевайся и готовься к выходу! – скомандовала Джилл. – Мы все тоже оденемся и будем готовы. Тогда я пойду, разыщу Гобла и объявлю ему о нашем решении. Если не уступит, останемся в гримерке и премьера не состоится!
3
Сбив шляпу на затылок, Гобл с незажженной сигарой во рту наблюдал за установкой декораций к первому акту. Стоя спиной к противопожарному занавесу, он брезгливо разглядывал синий холст, изображавший живописное летнее небо, каким любуются на курортах Лонг-Айленда. Джилл спустилась по лестнице из гримерки и встала перед продюсером.
– Эй, куда? – рявкнул Гобл с обычной своей бесцеремонностью и прибавил для убедительности сочное проклятие.
– Будьте добры, отойдите в сторонку, – перевел ассистент режиссера. – Мистер Гобл смотрит декорации.
Последний из присутствующих, старший плотник, ничего не сказал. Театральные плотники всегда помалкивают. Длительное общение с вздорными режиссерами научило их, что в вечер премьеры лучше не встревать, а окутаться саваном безмолвия и не высовываться, покуда враг не утомится и не отправится изводить других.
– Не годится! – тряхнул головой продюсер.
– Понимаю, что вы хотите сказать, мистер Гобл, – подобострастно кивнул ассистент. – Пожалуй, немного слишком… то есть, не совсем… да-да, ваша мысль мне ясна.
– Небо слишком синее! – проскрежетал Гобл, раздраженный столь двусмысленной оценкой. – Вот почему не годится!
Тут старший плотник изменил своей жизненной позиции. Он просто не мог не высказаться. После работы в театре он проводил большую часть времени на кровати, почитывая литературные журналы, но как-то раз прошлым летом созерцал небо собственными глазами и теперь полагал себя знатоком предмета.
– Небо, оно синее! – хрипло заметил он. – Так и есть, сэр! Я видел. – Он вновь погрузился в молчание, а чтобы исключить новую оплошность, заткнул рот порцией жевательной резинки.
Гобл смерил красноречивого оратора гневным взглядом. Продюсер не привык выслушивать возражения от всяких болтунов. Возможно, он добавил бы свысока что-нибудь уничтожающее, но тут вмешалась Джилл:
– Мистер Гобл…
Он резко обернулся.
– Что еще?
Печально наблюдать, как скоро симпатии в нашем мире превращаются в неприязнь. Две недели назад Гобл смотрел на Джилл благосклонно, одобряя ее внешность, но отказ пойти с ним перекусить в гриле, а через несколько дней – отужинать вместе решительно переменил его взгляды на женскую красоту.
Если бы решать, которую из тринадцати хористок уволить, он мог только по своему желанию, как почти всегда в этом театре, то, конечно, выбрал бы Джилл. Однако на этой стадии постановки приходилось, к сожалению, идти на уступки темпераментному Джонсону Миллеру. Гобл сознавал, что в ближайшую неделю без услуг танцмейстера в переделке номеров никак не обойтись, притом что десятки менеджеров только и ждут случая переманить Миллера к себе. Вот почему пришлось смиренно обратиться к нему с вопросом, кем из женского ансамбля легче всего пожертвовать.
Злосчастная Герцогиня имела обыкновение переносить на сцену свою надменную томность, никак не сочетавшуюся с пляской святого Витта, милой сердцу Миллера, так что выбор оказался прост. В результате к неприязни продюсера к Джилл примешалась ярость повелителя, вынужденного уступить.
– Что надо? – скривился он.
– Мистер Гобл крайне занят, – снова встрял ассистент. – Крайне!
Спускаясь на сцену, Джилл на миг испытала нерешительность, но теперь, оказавшись на поле битвы лицом к лицу с неприятелем, обрела хладнокровие и ощутила прилив сил. Ярость, владевшая ею, никак не мешала ясности мыслей.
– Я прошу вас позволить Мэй д’Арси выступать в премьере.
– Какая еще Мэй д’Арси, черт ее дери? – зарычал Гобл, но тут же прервался, чтобы рявкнуть на рабочего в глубине сцены, который возводил стену лонг-айлендского особняка миссис Стайвесант ван Дайк: – Не так, идиот! Выше!
– Сегодня вы ее уволили, – объяснила Джилл.
– Ну и что?
– Мы хотим, чтобы вы это отменили.
– Какие такие «мы»?
– Девушки из ансамбля.
Мистер Гобл вскинулся так резко, что с головы слетела шляпа. Ассистент режиссера услужливо подхватил ее, смахнул пыль и вернул на место.
– Ах, вам не нравится? Ну что ж, вы знаете, где выход.
– Да, знаем. Поэтому объявляем забастовку!
– Что?!
– Если вы не пустите Мэй на сцену, мы тоже не выйдем, и спектакль не состоится… или его придется давать без музыкального ансамбля.
– Вы спятили?!
– Может быть, но приняли решение единогласно.
Подобно большинству театральных агентов, Гобл с трудом разбирал слова длиннее двусложных.
– Как?
– Мы все обсудили и не отступим, все как одна!
Свалившись вновь, шляпа укатилась за кулисы, и ассистент понесся вдогонку, словно охотничий пес.
– Кто это придумал? – грозно осведомился продюсер. Взгляд его слегка затуманился – мозг с усилием переваривал новую ситуацию.
– Я.
– Вот как! Так я и знал.
– Ну что ж, тогда я вернусь и скажу им, что вы отказываетесь выполнить нашу просьбу. Мы останемся пока в гриме на случай, если вы передумаете. – Джилл развернулась.
– Эй, вы! – проревел Гобл вдогонку, но она не сбавила шаг.
По пути к лестнице чей-то хриплый голос шепнул ей на ухо:
– Молодец, крошка! Так держать!
Старший плотник нарушил обет молчания второй раз за вечер, чего не позволял себе уже три года, с тех пор как присел отдохнуть после спектакля на стул в темном уголке, куда один из его помощников поставил банку с краской.
4
К изрыгавшему многоэтажную брань продюсеру подскочил Джонсон Миллер. Перед премьерой танцмейстер, как обычно, нервничал и в продолжение перепалки Гобла с Джилл так и сновал по сцене, порхая седым мотыльком. Из-за глухоты он пребывал в полнейшем неведении, что в театре что-то не так, и теперь приблизился к Гоблу с часами в руках.
– Восемь двадцать пять, – сообщил он. – Девушкам пора на сцену.
С удовлетворением найдя наконец мишень для ярости, Гобл вывалил разом две с половиной сотни отборных сочных словечек.
– А? – Миллер приложил к уху ладонь.
Гобл повторил сто одиннадцать самых отборных.
– Не слышу, – жалобно потряс головой Миллер. – Простуда, знаете ли.
От нависшей угрозы апоплексического удара полнокровного Гобла избавил ассистент режиссера, который преподнес хозяину, словно букет, успешно возвращенную шляпу, сложил ладони и попытался сообщить дурную новость танцмейстеру через импровизированный рупор:
– Девушки говорят, что не выйдут!
– Когда выйдут? Им уже пора выходить!
– У них забастовка!!!
– Какая еще трактовка? – возмутился танцмейстер. – Трактовка не их дело, им платят за другое! Они обязаны быть на сцене. Через две минуты последний звонок!
Ассистент набрал еще воздуха, но передумал. У него жена и дети, и если папашу хватит удар, что станет с семьей, этой священной основой цивилизации?
Страдальчески выдохнув, он потянулся за карандашом и бумагой.
Миллер глянул на листок, нащупал и достал очечник, вынул очки и убрал его на место, поискал платок, протер стекла, убрал платок, водрузил очки на нос и стал читать. На лице его отразилось недоумение.
