Расстрелять! - Покровский Александр Михайлович

«Кто такие „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов».

« – Приветливо запахло шашлыком.

– Это жареным запахло.

– Вы ошибаетесь. Пахнет шашлыком. Шашлык обладает огромной притягательной силой»,

«Очередные задачи советской власти».

«Умоляю! Только не это! Что угодно, но только не это! Только не трепет новой жизни.

– Гесь! – крикнул кучер во сне. – Сарынь на кичку! – и лошади в струпяных пятнах понесли, и полторы версты голова мертвеца колотилась о ступени.

Приехали! Поле чудес в Стране Дураков, Выбирай себе любую лунку, садись и кидай в неё золотой. Наутро вырастет дерево, и на нём будет полным-полно золотых для Папы Карло. Просто полно.

Сто миллионов буратин! Столько же миллионов пап карл!»

«Как нам реорганизовать Рабкрин».

«А-На-Хе-Ра?! И так полная жопа амариллисов! Робеспьеры! Ну, решительно все Робсспьеры!»

«Все на борьбу с Деникиным!»

«Увесистый мой! Ну, зачем нам такой примитив. Не будем падать от него на спину вверх ногами».

«О соцсоревновании».

« – Вип-рос-са-лий!!! Шампанского сюда! Я буду мочить в нём свою печаль.

– Звезда души моей, временно не ложьте грудь ко мне в тарелку, я в ней мясо режу».

Хлоп! Это зам захлопнул мой конспект, тяжело дыша. Тут же потянуло гнилью. Кошмар что было после. Но все вскоре обошлось. Все мои замы рано или поздно приходили к мысли, что я слегка не в себе.

Погрузка

Подводнейший крейсер. Идет погрузка продуктов. Людей не хватает. Спешка.

В рубке, у верхнего рубочного люка, на подаче находятся боцман и молодой матрос Алиев. Алиев одной рукой придерживает в пазах толстую железную балку (постоянно выскакивает, собака). Через балку перекинута веревка. Другой рукой Алиев спускает на веревке в чрево лодки мешки, паки, ящики, все это «Давай, Давай!», а третьей рукой…

– Задержаться наверху! – кричат снизу.

Это командир. Он уже сунул голову в шахту люка, и хорошо, что посмотрел наверх: от его крика «Задержаться!» мешок у Алиева срывается и летит вниз. Командир едва успевает выдернуть голову. Мешок трахается, и сахар разлетается по палубе.

– Боцман! – орет командир, опять сунув голову в шахту люка. – Что у вас там происходит?!

– Ты че эта?! – говорит боцман, ощерившись, матросу Алиеву и приближается к нему. – Бол-тя-ра конская… – но не успевает закончить. Матрос Алиев от страха делает «руки по швам», и железная балка, которую уже ничто не удерживает, выскакивает из пазов и бьет боцмана в лоб – тук!

– Боцман! – орет снизу командир.

Боцман, закатив глаза, – постояв секунду, молча падает в люк вниз головой, в один миг пролетает десять метров, огибая всякие препятствия, и на последних метрах, придя в себя, хватается за вертикальный трап и, ободравшись, головой вниз сползает по нему, появляясь перед носом у командира. Он видит командирское изумление и, продолжая движение, говорит:

– Вызывали… Товарищ командир?

Не для дам

Тема…

Тема дерьма на флоте неисчерпаема…

В автономке она начинается всегда с гальюна: ты лег в четыре утра, а уже в шесть нуль-нуль, весь слипшийся, поднятый непобедимым утренним гномиком (проклятый чай), путаясь в собственных тапочках, задевая головой обо всякие трубопроводы, эпизодически приходя в сознание, ты сползаешь по трапу и направляешься в гальюн. В гальюне располагается унитаз. Он оборудован педалью, чтобы все наделанное проваливалось по трубам – по трубам – и в специальный баллон, литров на двести, а потом воздухом оно транспортируется за борт, если, конечно, открыли забортные клапаны, а если их не открыли, то…

Но нет, сначала хочется рассказать о педали. Итак, сполз ты в гальюн, а там – педаль. На неё нужно нажать, чтоб провалилось к чертовой матери то, что от прошлых посещений осталось и какой-то сволочью не убралось. Наваливаешься на педаль – м-ааа! Подавленность, растерзанность, расслабленность, расстроенность, сон на ходу – все это делает так, что ты давишь, а нога соскальзывает. Педаль тоже делает: «М-ааа!» – но обратно и вверх, и если ты отращиваешь бороду, то она будет вся в кусках. Глаза на лоб, как у кота в скипидаре, и бодрость непроходящих флотских выражений, и – никакого сна до обеда.

– Хорошю ещё, что я зажмурился, в глаз не попало, – успокаиваешь себя, неутомимо стирающий, но, оценив все подряд ещё раз, добавляешь всегда: – Хорошо ещё, что никто ничего не видел, – и только после этого мощно и запрокидываясь непрерывно – счастливо смеёшься…

Кордильеры

Гальюн первого отсека – это командирский гальюн. В него ходят только: командир, зам, старпом, пом и командиры боевых частей – отличники боевой и политической подготовки, знающие, что бумажку в унитазик бросать нильзя-я!

Старпом. Старпом – всегда орел. Но в гальюне, наедине, он превращается в кондора, в белоголового грифа он превращается. И все это потому, что так сидеть приходится: доски-то нет! Вернее, есть, но куда-то её трюмные задевали.

Старпом сидел, превратившись в грифа. При этом он не забывал держаться рукой за ручку-задрайку: защелка на двери не работала, и все, сидя в гальюне, держались за эту ручку, а то у нас как? подойдут и выломают в одну секунду, а когда за ручку держишься, то, может быть, и не выломают.

Старпом закряхтел и пропел: «Да-ааа, Кор-диль-еее-ры!» И вдруг! О, мать прародительница! Такое бывает только в Кордильерах! Когда старпом, без штанов, держась за ручку, совсем уже собирался подвести итоги за три прошедших дня, кто-то так дернул – а ручка у старпома была дожата не до конца, и выдернулась на свободу не только дверь, но и старпом, превратившийся в кондора, в белоголового грифа превратившийся, вылетел, держась за ручку, взмахнув ужасными крыльями, путаясь, ловя, не попадая, и упал на четвереньки связанной птицей перед отличником боевой и политической подготовки. Рух! Рухнул.

Первое, что он сделал, стоя на четвереньках и дрожа кожей, как лошадь, – это надел штаны. И правильно! А то что же это за кондор, это ж не кондор, а чёрт-те что…

Об этой ручке и ещё

С этой ручкой-задрайкой у нас в гальюне постоянно происходят подобные неприятности: вырывают, выдирают, выпадают…

Но, сидя на насесте, все за неё все равно держатся: сами видите, народ у нас дикий, он в гальюн не входит, а с лязганьем вламывается, так что – чтоб не выдернули – все держатся за ручку, как мартышки за ветку, – изо всех сил.

Подойдешь, бывало, к двери гальюна и осторо-ожненько так за ручку попробуешь (она с двух сторон двери выходит), осторожненько так надавил её вверх – и чувствуешь напряжение живой плоти, оживает ручка.

А ты опять, вежливо так, усомнился, а она опять на место – тух! А ты опять её вверх давишь. Тут ручка совсем с ума сходит, свирепеет и несколько раз с шумом опускается-поднимается, опускается-поднимается, бьется-жмется-дожимается.

Теперь самое время постучать в дверь и спросить:

– Слушай, ты чего там, сидишь что ли?..

Заму нашему

Заму нашему новому сколько раз объясняли, что бывает в трубе остаточное давление воздуха, что все это проверяется по манометрам: есть там давление воздуха или его там нет; сколько раз ему говорили: если ты удачно сходил в гальюн, так ты головку-то свою подними и посмотри на манометры: если стрелка отклоняется, значит давление в трубе есть и его надо стравить вот этим клапаном, и пока не стравил, нечего на педаль давить, как на врага, потому что воздух вырвется и все это дело удачное из унитаза как даст! – и будешь ты весь в… как уже говорилось, в пене морского цвета. Так нет же! Наш зам вечно рот свой откроет и давит на педаль, как очарованный.

Ну и попадало ему. Ежедневно. В это отвисшее отверстие.

А мы его утешали, что, мол, тот не подводник, кого из унитаза не обливало.