Икона висит у них в левом углу —
Наверно, они молокане, —
Лежит мешковина у них на полу,
Затоптанная каблуками.
Кровати да стол — вот и весь их уют, —
И две — в прошлом винные — бочки, —
Я словно попал в инвалидный приют —
Прохожий в крахмальной сорочке.
Мне дали вино — и откуда оно! —
На рубль — два здоровых кувшина, —
А дед — инвалид без зубов и без ног —
Глядел мне просительно в спину.
«Желаю удачи!» — сказал я ему.
«Какая там на хрен удача!»
Мы выпили с ним, посидели в дыму, —
И начал он сразу, и начал!..
«А что, — говорит, — мне дала эта власть
За зубы мои и за ноги!
А дел — до черта, — напиваешься всласть —
И роешь культями дороги.
Эх, были бы ноги — я б больше успел,
Обил бы я больше порогов!
Да толку, я думаю, — дед просипел, —
Да толку б и было немного».
«Что надобно, дед?» — я спросил старика.
«А надобно самую малость:
Чтоб — бог с ним, с ЦК, — но хотя бы ЧК
Судьбою интересовалась…»
Запретили все цари всем царевичам
Строго-настрого ходить
по Гуревичам,
К Рабиновичам не сметь, тоже — к Шифманам, —
Правда. Шифманы нужны лишь для рифмы нам.
В основном же речь идет за Гуревичей —
Царский род ну так и прет к ихней девичьей:
Там три дочки, три сестры, три красавицы —
За царевичей цари опасаются.
И Гуревичи всю жизнь озабочены —
Хоть живьем в гроба ложись из-за доченек!
Не устали бы про них песню петь бы мы.
Но назвали всех троих дочек ведьмами.
И сожгли всех трех — цари — их умеючи, —
И рыдали до зари все царевичи,
Не успел растаять дым от костров еще,
А царевичи пошли к Рабиновичам.
Там три дочки, три сестры, три красавицы —
И опять, опять цари опасаются.
Ну а Шифманы смекнули — и Жмеринку
Вмиг покинули, — махнули в Америку.
Маринка, слушай, милая Маринка,
Кровиночка моя и половинка, —
Ведь если разорвать, то — рубь за сто —
Вторая будет совершать не то!
Маринка, слушай, милая Маринка,
Прекрасная, как детская картинка!
Ну кто сейчас ответит — что есть то?
Ты, только ты, ты можешь — и никто!
Маринка, слушай, милая Маринка,
Далекая, как в сказке Метерлинка,
Ты — птица моя синяя вдали, —
Вот только жаль — ее в раю нашли!
Маринка, слушай, милая Маринка,
Загадочная, как жилище инка,
Идем со мной! Куда-нибудь, идем, —
Мне все равно куда, но мы найдем!
Поэт — и слово долго не стареет —
Сказал: «Россия, Лета, Лорелея», —
Россия — ты, и Лета, где мечты.
Но Лорелея — нет. Ты — это ты!
Шут был вор: он воровал минуты —
Грустные минуты, тут и там, —
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами
В иногда дурацком колпаке.
Зритель наш шутами избалован —
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: «Да разве это клоун!
Если клоун — должен быть смешной!»
Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:
«Вышел на арену — так смеши!» —
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.
Мы опять в сомненье — век двадцатый:
Цирку нас, конечно, мировой, —
Клоун, правда, слишком мрачноватый —
Невеселый клоун, не живой.
Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.
Мы потом смеялись обалдело.
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал. —
Горе наше брал он на себя.
Только — балагуря, тараторя —
Все грустнее становился мим:
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.
Тяжелы печали, ощутимы —
Шут сгибался в световом кольце, —
Делались всё горше пантомимы,
И морщины — глубже на лице.
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас —
Будто обезболивал нам роды, —
А себе — защиты не припас.
Мы теперь без боли хохотали.
Весело по нашим временам:
Ах, как нас приятно обокрали —
Взяли то, что так мешало нам!
Время! И, разбив себе колени.
Уходил он, думая свое.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами ее.
Злое наше вынес добрый гений
За кулисы — вот нам и смешно.
Вдруг — весь рой украденных мгновений
В нем сосредоточился в одно.
В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь — и тишина…
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего — и сломана спина.
Зрители — и люди между ними—
Думали: вот пьяница упал…
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался — и переиграл.
Он застыл — не где-то, не за морем —
Возле нас, как бы прилег, устав, —
Первый клоун захлебнулся горем.
Просто сил своих не рассчитав.
Я шагал вперед неутомимо.
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк — уже не пантомима:
Смерть была — царица пантомим!
Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты —
Грустные минуты у людей.
Многие из нас бахвальства ради
Не давались: проживем и так!
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно — на руках…
Сгинул, канул он — как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?..
Только я колпак ему — придумал, —
Этот клоун был без колпака.
