Не сфотографируешь летчика перед полетом, не заставишь танкиста вернуться за забытой вещью. А тут затмение… Куда дальше?
И уйдя за лагерь, в поле, ополоснув наскоро лицо водой из фляжки, я молился в эти минуты. Не о спасении, нет. На войне быстро привыкаешь не просить у бога многого.
Я молился и загадывал о малом — уехать из лагеря после затмения, увидеть до отъезда полную луну.
И, глядя на гаснущий серп, на наливающиеся светом звезды, чувствуя густеющую тьму, я вдруг ощутил чье-то присутствие над собой. Словно увидел себя со стороны. На высеребренной подмороженной земле, в поле, под звездами. Кто молился обо мне в эту ночь? Кто вспомнил меня?
И кто-то там, на небесах, услышал молитву, и после всех привычных армейских задержек колонна потянулась к горам уже под черненой, как серебряный старинный «пятак», луной. И, сидя на броне, вдыхая упругий морозный ветер, я с каким-то чувством благодарности смотрел на луну. Как будто она стала моим союзником, как будто мы были связаны с ней каким-то уговором.
Колонна — громко сказано. Бэтээр, «КамАЗ» да «ЗИЛ»-«наливник». Вот и вся колонна. Полтора десятка бойцов да мы — слишком плохо вооруженные для солдат и тем не менее военные для вражеского прицела. Но нам повезло. Мы проскочили без «сучка». Первый привал на развилке в горах. Сожженный, разбитый остов БМП. Сколоченный из досок крест. Фамилии павших. Четыре дня назад здесь в засаду попала колонна пехоты 135-й бригады. Говорят, гранатометы били так, что разрывы их сливались в очереди. Бой шел почти сутки. У подножия креста — мятые обгорелые каски, чей-то сапог, обрывки свитера. Под ногами густо рассыпана шелуха стреляных гильз.
Уже доехав до базы отряда, мы узнаем, что на дороге попала в засаду и ведет бой одна из колонн, вышедших после нас…
Вообще-то, сегодня уже дней пять, как война закончилась. Официально объявлено, что боевые действия в Чечне прекращены, войска остановлены и готовятся к выводу. Я вспоминаю об этом, когда земля под ногами начинает сотрясаться от залпов орудий. Наша группировка штурмует кишлак Белгатой. За ним основная цель — Дарго. За Дарго — только горы. Деваться «духам» некуда. И потому дерутся они яростно.
Вообще все перемирия, замирения видятся здесь совсем иначе, чем в Москве. Это там — для высоколобой, красиво одетой публики, для изнеженных дамочек, для «мерседесных» мужчин, эта война — шоу, в котором на сцену может вдруг выскочить конферансье и крикнуть: «Антракт».
Никакое перемирие сейчас невозможно. Война идет на том «молекулярном» уровне, на котором плевать на указы и приказы. Война идет на площади пять на пять километров. И на расстоянии ста метров до амбразуры чеченского гранатометчика, поджегшего танк, в котором были твои друзья. Поэтому пехотному комбату глубоко до фонаря политики, Дудаев, дембель и орден, Москва и мир. Есть только одно желание: добить врага. Опрокинуть и гнать! Это сегодня высшая мораль «пятака» земли, именуемого кишлак Белгатой, и сотен русских и чеченских мужиков, дерущихся здесь. Для ПОЛЯ боя нет середины. На нем есть только победители и побежденные, иного не дано. Есть наступающие и есть отступающие. Сегодня мы наступаем, сегодня мы давим их.
Впрочем, о мире никто особо и не вспоминает. Разве что «мир» является темой для насмешек и шуток. Ахнул залп «ураганов».
— «Миротворцы» полетели, — скалится ротный. — Запылал дом — «трубку мира» закурили, — мрачно сплевывает артиллерист.
Мир будет когда-то потом. Мир видится нам кишлаком Дар го, по которому мы обязательно пройдем.
На горизонте — высота. Обычная «номерная» высота.
— Видишь вершину? — спрашивает меня командир батареи.
— Ну?
— В прошлом году летом мы стояли на ней, но со стороны Ведено. Дошли и остановились по чьему-то приказу. Не добили их тогда, отошли. Теперь в тридорога берем эти же горы. Ну да ничего, возьмем!
— А перемирие?
Комбат смотрит на меня как на больного.
А командиры артвзводов орут во всю силу легких:
— Цель номер четыре! Залпом!
И с протяжкой-паузой, для «дружности»:
— О-о…гонь!
Все тонет в грохоте и в пыли.
— Забивай гильзы, мать твою! — срывается комбат к крайнему орудию. Под откос сползает сбитый на откате колесами ящик. Но, уже опережая комбата, какой-то сержант, воткнув в землю перед сползающими ящиками гильзы, яростно лупит по ним с размаху другой гильзой, вгоняя в землю для лучшей опоры пушки. Латунный звон гильз разносится над батареей набатным колоколом. А комвзвода вновь орет, надрывая глотку:
— Цель номер шесть! Снаряд — на лоток!
* * *
С передовой подъезжает МТЛБ. С брони сгружают раненых и убитого. Все — экипаж подбитого танка. Сам он в полутора километрах впереди, еле видимый на склоне, разгорается и чадит черным копотным столбом. Наводчик тяжело стонет в бреду. Лицо его, выше губ, в пелене бинтов, на которых медленно расцветает алое пятно крови. Механик-водитель с раздробленной ногой меланхолично смотрит в землю. То ли в промедоловой «нирване», то ли в прострации от контузии. Убитый на носилках замотан в плащ-накидку. Из-за склона горы вырывается «вертушка» — «Ми-8» — и тут же начинает, не торопясь, пристраиваться на посадку, чем-то напоминая большую наседку.
— Кто такой? — кивает в сторону убитого авианаводчик.
— Не знаю, — отвечает лейтенант, старший на МТЛБ, — говорят, разведчик сидел в башне. Не наш…
Подходят еще солдаты. Распеленывают брезент. Лицо погибшего. Сине-черное от страшного взрыва внутри машины. Никто его не узнает. Отходят, качая головами. Опять пеленают тело в брезент.
«Вертушка» касается земли, и солдаты, пригибаясь от ветра, начинают перетаскивать раненых в вертолет. Последним на носилках несут «двухсотого».
Раненые — «трехсотые».
Закрываются двери и, взревев движками, «вертушка» отрывается от земли, с глубоким креном, «опрокидывается» в пропасть за дорогой, но тут же выравнивается и исчезает за скатом горы.
В МТЛБ, привезший раненых, грузят ящики с боеприпасами. Патроны, снаряды, выстрелы к РПГ. Наконец, изрядно осевший под грузом боевого железа, тяжело урча движком, уходит за поворот на передовую.
Над окраиной аула жирно и густо стелется дым горящей «семьдесят двойки»…
На этой войне много легенд сложили о подвигах десантников, спецназовцев. И это правильно — «спецы» покрыли себя громкой славой. Но все же главный пахарь этой войны — пехотинец. Именно пехота отмеряла гусеницами своих БМП и танков весь долгий путь — от Грозного до предгорий Кавказского хребта.
Обычный пехотинец с автоматом Калашникова в руках, «Мухой» за плечами и гранатами в оттопыренных, штопаных-перештопаных карманах брал Шали и Самашки, Аргун и Грозный, Первомайское и Бамут.
Он познал за эти месяцы и опьянение побед, и бессильную ярость перемирий. Он терпел голод и холод, жрал конину, пил из луж. В двадцатый раз зашивал ползущую по швам, выходившую все мыслимые сроки «мабуту».
Пехотный офицер, не отличимый от своих солдат, в грязи, в поту, в мазуте и гари вел своих солдат на штурм опорных пунктов и сел, сбивал с горных вершин засады, стиснув зубы организовывал бой в окружении, вытащив один патрон из магазина и спрятав его в карман.
* * *
Комбриг 166-й Цыганков — кряжист и стремителен. Бригада накапливается для штурма на обратных скатах высоты 439.0, господствующей над Белгатоем. Пока разведка изучает подходы к кишлаку, комбриг, стоя между двумя БМП, склонившись над картой, ставит задачу командирам. Неподалеку грохочет минометный разрыв. Все инстинктивно пригибаются. На карту падает вывернутое взрывом крошево земли. Комбриг досадливо смахивает землю ладонью.
— Начальник артиллерии, в конце концов, заткнешь ты эту суку или нет? — раздраженно спрашивает он майора, стоящего рядом. — Обработайте хорошенько вот здесь, — он тычет карандашом в карту. — Заодно и «птурсников» выкурите.
Артиллерист тотчас же хватается за тангенту радиостанции, стоящей у ног.
