Вдоль трассы от самой границы, а это более двухсот километров, тянутся трубы, и насосные подстанции качают керосин и солярку из Союза для аэродромов в Герате и Шинданде. Бьют трубопровод постоянно и эффективно. При пулевой пробоине в землю уходит до ста литров керосина в минуту. Поэтому и выставлены вдоль всей дороги заставы, расстояние между ними позволяет быстро устранить последствия диверсий. На эти же заставы возложена защита транспортных колонн, которые идут из Кушки на юг Афганистана. Даже не знаю, где тяжелее эта война — в боевых батальонах или на этих вот «точках», разбросанных вдоль трасс.
Землянки, вырытые в каменистом грунте. Сарайчики, сложенные из самодельного глиняного кирпича. Горят «буржуйки»: уже поздняя осень, холодно. К приезду комиссии территория вылизана, по стенам явно напоказ развешаны «боевые листки» с вырезанными из газет статьями о единстве партии и народа. Электричества на таких заставах нет. Питьевой воды, как правило, — тоже, зато на каждой почти «точке» — баня, единственное разрешенное в армии неуставное развлечение. Такое впечатление, что все, что ни есть на заставах, добыто по случаю, стащено, выклянчено. За исключением разве что оружия, рации, железных кроватей в два ряда, заправленных только синими грубошерстными одеялами. Самым старшим на таких заставах — лейтенантам, командирам взводов — как правило, двадцать три. «Я жить-то не умею, не то что воевать», — эти слова из популярной здесь песни как раз про них. Мальчишки, мальчишками и командуют. Горы вокруг, и только. Лысые, чужие горы, да чужие холодные звезды, да шелест керосина по трубам.
В Герат мы добрались без приключений — ни подрывов, ни обстрелов. Ночевали в полку, расположенном в нескольких километрах от города, в комнате ушедших на операцию офицеров. Секретарь комсомольской организации полка «организовал» чай, привел с собой старшего лейтенанта Тимура Нуртаева. Ему тоже двадцать три года, но уже полсотни операций за спиной, два ранения, орден Красной Звезды. Я спросил его, чувствует ли он какую-то внутреннюю связь между тем, что они делают здесь, и той, давней нашей войной.
— Есть такая связь, — уверенно кивнул Тимур. — Не посрамим дедов!
20 ноября 1985 г.
Сегодня где-то в бесконечно далеком Рейкьявике Михаил Горбачев обсуждает мировые дела с Рональдом Рейганом, а мы едем на холодной и тряской БРДМ в Герат. Теплый бушлат почти не помогает, еще минут десять, и мы с афганцем, который сидит рядом со мной на «броне», превратимся в лед. Мы с ним не знаем еще, что через час, точно в этом месте, погибнет наш солдат, который точно так же будет сидеть на «броне». Его снимет снайпер. На подъезде к Герату видно, как саперы взрывают дома на окраинах. Говорят, иначе нельзя, иначе погибнут еще многие. Эти полуразвалившиеся дувалы — идеальная позиция для снайперов.
На въезде в город гостиница «Герат», где живут наши советники. Гостиницу охраняют два взвода: советский по внутреннему, афганский по внешнему периметру территории. Три зачехленных миномета у входа. Здесь запустение, обшарпанные стены, увядшие цветы: есть что-то от «зоны» из знаменитого фильма Тарковского. В гостинице — ни души, все на работе. БРДМ везет меня дальше, к провинциальному комитету молодежной организации.
Слава Губжоков, советник Демократической организации молодежи Афганистана, комсомольский работник из Нальчика, понуро сидит в кабинете. Стены кабинета буквально истерзаны пулями. Пробоины на двери, на столе, даже стенд с фотографиями погибших молодежных активистов, и тот прошит пулей. У Славы и так немного растерянный вид, а тут еще я с просьбой познакомить меня с юными героями Апрельской революции.
— Таких героев здесь весь Герат, — мрачно замечает Губжоков.
Еще месяц назад, до операции, никому и в голову не приходило передвигаться по городу без бронегруппы. Весь город в руках Турана Исмаила, дезертировавшего когда-то из афганской армии капитана, а ныне — хозяина провинции. Мы все же упрашиваем Фарджода — высокого худого черноусого секретаря провинциального комитета — раздобыть для меня героев.
Для начала, усадив в «газик» двух худосочных подростков с автоматами, едем в Старый город. Слава тоже подхватывает автомат: ни до, ни после операции советские в этих районах еще не появлялись. Я, от греха подальше, расстегиваю кобуру пистолета… Едем вдоль жестяных рядов, и по лицам людей видно: происходит неслыханное — «шурави» в военной форме в Старом городе! По-видимому, они просто опешили от подобной наглости, это и помогло. Заместитель Фарджода, Никмал, рассказывает тем временем, почему-то посмеиваясь, что два месяца назад моджахеды убили его жену. Что в этом смешного?!
А очерк, который я напишу после этой поездки по городу, будет называться «Надежда живет в Герате». Мою героиню зовут Надия Солэ. Красавица, золотые маленькие сережки в ушах, в мелкую серую крапинку накидка на тонкой талии, быстрый взгляд черных огромных глаз. Она командир женского отряда из ста пятидесяти душ, уже два года не пропускает ни одной операции, награждена. Ей бы еще книжек почитать — 19 лет человеку.
За окном тем временем сгущаются сумерки, метрах в пятистах грохнул минометный разрыв, вспыхнула перестрелка. По дороге к дому сидящий за рулем машины Фарджод начинает шутить:
— Сейчас мы будем продавать товарища журналиста Михаила душманам. Ха-ха-ха!
— И много дадут?
— Тысяч двести.
— А за советника?
— За советника, может, и триста, — смеется Фарджод, склоняясь над рулем газика.
Ну очень смешно! На всякий случай я незаметно перевожу предохранитель пистолета в положение «огонь».
21 ноября 1985 г.
Вчера под вечер добрался до стоящего под Гератом полка: врытые в землю палатки, пыль. Комбат, который сопровождал нашу колонну на одном из отрезков пути до Герата, оказался таксидермистом. Если кто не знает, это тот, кто делает чучела из всяких убитых птиц и животных. У него в палатке — потрясающий зимний сад. Там бассейн с золотыми рыбками, сделанные лично комбатом чучела цапли и варана в интерьере водопроводных труб, раскрашенных под березки.
— Была еще и кобра, да намокла, — сказал он. — Пришлось выбросить.
Комбат в тельняшке — впрочем, весь Афганистан, включая меня, теперь в тельняшках — греет огромные руки у печки, которую сам сложил. Отличная вышла печь, с духовкой.
На трассу вышли в сумерках. Когда проезжали развалины кишлаков, комбат, не поворачивая головы, молча перекладывал с руки на руку автомат, направляя его стволом туда, откуда можно было ждать выстрела. Он довез меня до «виллы» — семнадцатой заставы. В кромешной тьме нас встретили у дороги две огромные собаки, обнюхали с ног до головы, признали шуравейский дух. Я остался в тесной темной комнатке перед раскаленной докрасна дверцей печки. В комнатке сидели еще двое, их лиц я не видел, и, бог весть почему, они обращались ко мне не иначе, как «товарищ майор». Я, вообще-то старший лейтенант запаса, в армии не служивший, этому неожиданному повышению в чине, понятное дело, не сопротивлялся. С «виллы» меня и забрал по моей просьбе улыбчивый старший лейтенант Игорь Троеглазов, хозяин 20-й заставы, которую я приметил еще на пути в Герат.
Ближе к полуночи выехали на «боевое патрулирование». Дима Барышев припал к пулемету, мы с Троеглазовым, его замполитом Николаем Коробковым и сержантом Стасом Жуком устроились на «броне». Не знаю уж, есть ли толк от таких патрулей, производят ли они впечатление на «духов», но на меня произвели. Сами посудите: кромешная темень кругом, автомат в руках, патрон в патроннике, предохранитель снят, холодный ветер бьет в лицо, КПВТ [130] грохочет на всю округу — трассеры летят во все стороны, пули крошат гранит. Близ того места, где еще вчера полыхал взорванный трубопровод, и подоспевший взвод нарвался на засаду, наш БТР заглох. Намертво! Ночь сразу стала еще чернее, в каждом шорохе ухо пытается угадать опасность. Что случилось?! Солдат забыл заправиться. Оставшиеся до заставы пять километров на остатках топлива тащились около часа, останавливаясь поминутно. Случись что, полегли бы все. Так здесь случается часто: из всех наших потерь в Афганистане только треть — боевые. Остальным причина — глупость, неосторожность, раздолбайство.
