Мы сидим с Горелым и ждем, когда вскипит чайник. Нагревается чайник медленно. Сначала внутри его начинает что-то стучать, затем тихо, как исподтишка, посвистывает, гудит и уже потом злобно клокочет паром. Чайник душманский. Духи его заминировали, пришпилили к ручке проводок: схватишь сгоряча и взлетишь на воздух. Но Горелого на такие детские штучки не купишь. «Это для "Мурзилки"!» Однажды чайник забыли на плитке. Вода выкипела, он посинел и открыл настоящую пальбу: со страшным треском отваливалась накипь. Соседи-пехотинцы переполошились, чуть тревогу не сыграли.
Мы дуреем от жары. Разговаривать не хочется. Горелый насвистывает какую-то мелодию, щупает отросшую щетину. Я все собираюсь сесть за письмо – отправить домой очередную фантазию о прелестях своей жизни. Мне это дается с трудом.
Скрипит дверь. Из-за нее выглядывает кудрявая Танюшина головка. Танюша без памяти влюблена в Горелого. Чувство ее небезосновательно: Горелый – товарищ разведенный. Общество Татьяны он переносит с пониманием и терпением.
Я радостно вскрикиваю и бросаюсь к ней навстречу.
– Тише! – Она морщится и подносит пальчик к губам. – Замначпо тут бродит.
Она пристально смотрит на Горелого.
– У Вики сегодня день рождения. А тут солдата дурацкого у входа поставили…
– Солдат не дурацкий. Он выполняет приказ, – поучительно замечает Горелый. Он всегда ласково поучает Татьяну.
– Ну, ладно, не дурацкий, – соглашается она. – Но ведь надо что-то делать. Мы же договорились! День рождения… Девчонку отвлечь… А то она, бедняга, совсем уже. Вам нельзя не прийти.
– Нельзя, – подтверждает Горелый.
– А что будем делать? К нам тоже нельзя – замполит по модулям ходит. В окно? – замечаю я.
– В окна гвардейцы не лазят, – веско произносит Горелый.
Молчим. Егор усмехается, оценивает Татьяну взглядом: с головы до ног. И причмокивает. Таньке такой взгляд нравится, она откидывает голову и кокетливо изгибает бедро.
– Ты чего джинсы напялила? – грубовато спрашивает он.
Ему можно. Ему все можно. Танька все, что хочешь, ему простит.
– А чего – снять? Запросто!
– Сними, – разрешает Горелый. – Только не здесь и не джинсы… А напяль-ка ты мини-юбку… И футболочку потоньше, чтоб у тебя все там выпирало. Секешь?
– Не-а.
– Ладно. Слушайте все сюда. План такой. Вику поздравим по всей форме. Ты, Татьяна, снимаешь часового. Подходишь, облаченная в то, что я сказал, заговариваешь, строишь глазки. Если он молчит и не реагирует, поправляешь чулок или что там еще, сама знаешь. Отвлекаешь, значит. Мы в это время стремительно проникаем в женский модуль. Ясно?
– А если он того, опять не реагирует?
– Танюша! – радостно вскипаю я. – Да чтоб на твои прелести…
– Спокойно, Олежек! – строго обрывает она и смотрит подозрительно на мою шевелюру.
– Ты что, покрасился?
– Нет, с чего ты взяла?
– Показалось…
Она уходит, и через минуту мы устраиваемся у двери. Ждем. Наконец Танюша появляется. Она держит в руках большой кулек. Юбчонка на ней узенькая, как подворотничок, футболка вот-вот треснет. Я застываю.
– Молодец, девочка, – бормочет Горелый. – Теперь вперед!
Она будто слышит его, неторопливо осматривается и напрямик идет к часовому. Мы тоже выходим и осторожно перемещаемся к своей цели. Танюша вдруг делает неуловимое движение, и из кулька что-то сыплется. Это грецкие орехи. Она громко охает, поворачивается к часовому спиной и начинает собирать орехи. Солдат недоверчиво косится на свалившееся с неба зрелище.
– Ну, чего стоишь? Взял бы да помог! – бросает из-за спины Танюша.
Часовой машинально дергается, но чувство долга пересиливает:
– Мне не положено…
– Тоже мне вояка, стоишь тут как пень. Никакого проку.
Мы с напряженными лицами семеним к модулю. Татьяна продолжает нагибаться, я выворачиваю голову, замедляю шаг. Горелый подталкивает меня в бок. И мы тихо исчезаем в дверях.
Часовой собирает орехи, придерживая сползающий с плеча автомат.
Вика сидит одна, нахохлившись, будто воробей на холоде. Она виновато глядит припухшими глазами, печально улыбается.
– Егор Петрович?
– Он самый, со свитой.
Горелый аккуратно касается седыми усами ее щечки, а я церемонно целую ручку.
– Ну, кто это грустит в день рождения? – рокочет он. – Сейчас будем праздновать.
Горелый выуживает из-за пазухи маленькую игрушечную обезьянку и нажимает ей на голову. Обезьянка показывает язык. Вика хохочет. А я дарю ей китайскую авторучку и понимаю, что ни черта не смыслю в таком деле, как подарки. Горелый деловито вытаскивает из пакета консервы, колбасу, конфеты и в заключение бутылку водки.
Тут врывается бесстыдница Танька, радостно трещит. Вика округляет глаза:
– Как – и часовой не заметил?
– Татьяна его заворожила, – ввертываю я. – Он стоял как соляной столб.
– И не стоял, а помогал мне собирать орешки. Свидетели есть. И еще он мне свидание назначил!
Мы пьем за здоровье Вики. Татьяна пьет на равных, а именинница чуть пригубляет. Потом, как обычно, Горелый встает и произносит третий тост. Пьем молча.
Мысленно вспоминаем погибших, ушедших внезапно и навсегда. Вика выпивает до дна и говорит быстро-быстро:
– Чтоб вы вернулись, мальчики, чтобы смерть обошла всех вас стороной и чтобы от рук ваших не пострадал ни один человек.
– Так не бывает, Вика. На войне приходится стрелять.
– Я знаю, Егор Петрович. Но пусть никогда и никому вы не принесете смерти.
Горелый качает головой и вдруг громко объявляет:
– Танцы! Включай свой «Шарп».
– Сам, что ли, не можешь? – ворчит Татьяна.
– Еще сломаю. Потом ведь убьешь.
– Не надо ля-ля…
Однако она встает и аккуратно щелкает тумблером.
Мы танцуем, а вернее, раскачиваемся в обнимку между двумя кроватями и столом. Егор с Викой на почтительном расстоянии, будто папа с взрослеющей дочерью. Ну а я – с Таней. Можно, конечно, прижать ее посильней, но мне не хочется, чтобы она ляпнула что-нибудь вроде: «Не прижимайтесь так сильно. Если очень хочется, лучше прибавьте звук». К Вике она не ревнует. Потому что Вике исполнилось всего восемнадцать.
– Танцы похожи на секс, – умничаю я, вспомнив услышанную где-то фразу. – Неважно, как ты двигаешься, главное, что ты при этом чувствуешь.
Горелый кивает своей большой лысеющей головой:
– А еще танцы похожи на надувание шарика. Неважно, как ты тужишься, главное, что ты выделываешь при этом ногами.
Татьяна звонко хохочет, у меня даже свербит в ухе. Вика чуть улыбается. Я хорошо вижу ее настороженную улыбку. Она не любит разговоров о сексе и всегда теряется, когда об этом заходит речь.
Ко мне Татьяна равнодушна. Но все равно я горд, что со мной сейчас танцует красивая женщина. Татьяна любит разведенного мужчину. Год назад жена Горелого послала ему свое «последнее прости». Пока он усердно рыл афганскую землю, обезвреживая мины, она не менее усердно наставляла ему рога. Горелый обозлился на весь женский род. Правда, Вика – исключение. Глубоко несчастная, с треснувшей любовью, сбежавшая в Афган Вика… Горелый дарит ей безделушки из дукана. А она величает его Егор Петровичем, хотя всех других мужчин – только по имени и на «ты», по традиции всех здешних «вольняшек». Получается это трогательно и смешно. Смешно, конечно, для дураков. А кто понимает – вздыхает с неясным томлением и, наверное, вспоминает своих покинутых детей… Есть категория мужиков: ненавидят здешних женщин. Просто в упор их не замечают. Но я почти уверен, что все из-за того, что их так мало.
Мы допиваем водку, я стараюсь не смотреть на смуглые Татьянины лодыжки и колени, покрытые светлым пушком. А Танька все хочет танцевать с Егором Петровичем. Но Горелый уверяет, что уже поздний час; мы пьем чай, Татьяна вслух мечтает, как мы всей компанией встретимся когда-нибудь в Союзе.
– Трудно, – вздыхаю я. – Обзаведемся семьями…
Танька злится, но не подает виду.
– Ничего, как-нибудь соберемся. Встреча ветеранов мотострелковой Афганской Краснознаменной дивизии. А?
