Голос подрагивал, но не то чтобы очень. Учитывая обстоятельства.
— Алё, народ? Я сказал, мне надоело притворяться.
Это розыгрыш. Какой-то скетч в духе шоу «За стеклом», в котором его определили на роль всеобщего посмешища.
— Пацаны! Это все, конечно, очень круто. На ваш взгляд. Но знаете, что я вам скажу?
Связанных рук своих он не видел. Однако поднял их перед собой на уровень глаз и выставил средние пальцы:
— Сосите с заглотом, пацаны. Сосите. С заглотом.
После этого он поднял опрокинутый стул и сел на него, надеясь, что по дрожанию плеч не заметно, как прерывисто он дышит.
Необходимо было вернуть самообладание.
Главное сейчас — не терять головы.
5
В тот вечер на вокзале Лондон-Бридж Ривер влился в толпу разъезжающегося по домам офисного люда. К восьми часам он уже был на окраине Тонбриджа. Хоть он и предупредил о визите лишь звонком с дороги, ничто не указывало на то, что гость застал С. Ч. врасплох. На ужин была макаронная запеканка и большая миска зеленого салата явно не из супермаркета.
— А ты, поди, думал, что застанешь меня перед телевизором с банкой фасоли в томате?
— И в мыслях не было.
— У меня все в порядке, Ривер, не беспокойся. В моем возрасте человек либо одинок, либо покойник. И к тому и к другому привыкаешь.
Бабушка умерла четыре года назад. И теперь старый черт — как его называла мать Ривера — слонялся по семи комнатам особняка в полном одиночестве.
— Ему нужно продать дом, солнышко, — сказала она Риверу во время одного из своих до ничтожности редких приездов, — и купить себе маленькое бунгало. Или переехать в пансион для престарелых.
— Ага, так и вижу его в пансионе.
— Над ними там теперь не издеваются и не заставляют день-деньской сидеть перед телевизором. В наше время там придерживаются определенных стандартов ухода. — Она небрежно помахала рукой, как всегда при упоминании банальных подробностей.
— Да хоть заповедей, — ответил Ривер. — Он ни за что не бросит свой сад. Тебе не терпится получить его денежки?
— Нет, солнышко. Просто хочу, чтобы ему было плохо.
Возможно, это была шутка.
После ужина они перебрались в кабинет деда, где по традиции распивали крепкие напитки. Несмотря ни на какие возражения, С. Ч. продолжал держаться распорядка, заведенного ныне покойной супругой для них обоих.
«Гленморанджи», отблески каминного пламени…
— Знаешь Роберта Хобдена? — спросил Ривер.
— Этого слизняка-то? А тебе-то что до него?
Напускное равнодушие деда предал мелькнувший в глазах чертик.
— Просто так, — сказал Ривер. — Интересуюсь.
— Он — вчерашний день.
— Именно то, чем мы занимаемся. В Слау-башне.
Дед пристально посмотрел на него поверх оправы. Возможность так смотреть на людей сама по себе была веским основанием для ношения очков.
— Тебе не век там вековать.
— Все указывает на обратное.
— В этом-то и вся соль. Если бы ты знал, что это всего на полгода, разве это было бы наказанием?
Но полгода уже миновали. И оба это знали. Поэтому Ривер ничего не ответил.
— Труби свой срок. Делай любую, сколь угодно нудную работу, которую поручает Джексон Лэм. А потом отправишься обратно в Риджентс-Парк: грехи будут отпущены, все начнется с чистого листа.
— А за какие грехи Джексон Лэм там оказался?
С. Ч. притворился, что не слышал вопроса.
— В свое время Хобден был знаменитостью. Особенно когда печатался в «Телеграфе». Он тогда занимался преступностью и сделал серию репортажей о наркобизнесе в Манчестере. Для многих это стало откровением: в те времена проблема наркотиков воспринималась большинством как нечто имеющее отношение исключительно к Америке. Он был классным репортером, спору нет.
— Я и не знал, что он занимался расследованиями и репортажами. Думал, он просто вел колонку.
— Это уже позже. А в то время журналисты занимались по большей части именно расследованиями и репортажами. Не то что нынче, когда все, что нужно, — это диплом специалиста в медиасфере плюс родной человечек в редакции. Не заводи меня на тему вырождения данной профессии.
— Не буду, — сказал Ривер. — Я без ночевки приехал.
— Ночуй, если хочешь.
— Я лучше дома. Он же был членом компартии?
— Скорее всего.
— И это никого не смущало?
— Мир не черно-белый, Ривер. Один умный человек как-то сказал, что не доверяет никому, кто в молодости не держался радикальных взглядов. В то время коммунизм был модным радикальным движением. Что у тебя с рукой?
— Кулинарный инцидент.
— Игры с огнем. — Выражение его лица поменялось. — Дай-ка руку помощи.
Ривер помог ему подняться:
— Все хорошо?
— Чертово гидрохозяйство, — сказал дед. — Старость не радость, Ривер, запомни это хорошенько.
Он ушаркал из комнаты. Чуть позже хлопнула дверь уборной первого этажа.
Ривер сидел в покойном кресле, обитом кожей гладкой, как переплет ежедневника. В кабинете уютно тикало. Он наклонял бокал туда-сюда, гоняя виски по стеклу.
Всю свою трудовую жизнь С. Ч. провел на страже интересов отечества, в те времена, когда линия фронта была намного прямее и отчетливей, чем теперь. Однако, когда Ривер впервые увидел деда, тот, стоя на коленях, копался в клумбе и меньше всего походил на бойца невидимого фронта. На нем была панама крикетного судьи, из-под которой на лоб стекали струйки пота, а лицо напоминало взопревшую головку сыра. Завидя подходящего Ривера, он откинулся на корточки и в остолбенении уставился на него. За четверть часа до этого мать и очередной ее молодой человек выгрузили семилетнего Ривера прямо на порог дома, напутствовав торопливыми небрежными поцелуями и коротким кивком соответственно. До того утра Ривер не знал, что у него есть бабушка и дедушка.
— Они будут безумно рады, что ты приехал погостить, — заверяла его мать, без разбора закидывая детские вещи в чемодан.
— Рады? Но ведь они про меня даже не знают!
— Не говори глупостей. Я посылала им фотокарточки.
— Когда? Когда именно ты…
— Ривер, только не начинай. Мамуле нужно срочно уехать. Это очень важно. Ты же хочешь, чтобы мамуля была счастлива, правда?
Он не ответил. Он не хотел, чтобы мамуля была счастлива. Он хотел, чтобы она была рядом. Вот что было действительно важно.
— Ну вот и славно. К тому же это ненадолго. А когда я вернусь… — она бросила в чемодан кое-как сложенную рубашку и повернулась к сыну, — возможно, у меня для тебя будет сюрприз.
— Я не хочу сюрприз.
— А что, если это будет новый папочка?
— Я его ненавижу, — заявил Ривер. — И тебя я тоже ненавижу.
Это были последние слова, которые он сказал ей перед двухлетней разлукой.
Бабушка сначала оцепенела. Потом обласкала его и захлопотала по кухне. Улучив момент, когда она отвернулась, он юркнул в дверь черного хода, намереваясь бежать прочь отсюда, но в саду натолкнулся на человека, стоящего на коленях перед клумбой. Человек долго-долго смотрел на него молча, но это молчание пригвождало. Последовавший в конце концов разговор Ривер запомнил хорошо. Хотя, возможно, разговор состоялся совсем в другое время, а возможно, и вовсе не состоялся, а был одним из воспоминаний, создаваемых мозгом самостоятельно, чтобы задним числом дать упорядоченность и объяснение событиям, которые иначе пришлось бы считать случайностями.
— Тебя, очевидно, зовут Ривер? [411]
Ривер не ответил.
— Совершенно дурацкое имя. Но с другой стороны, могло быть и хуже.
Опыт, накопленный Ривером в различных садиках и школах, свидетельствовал о том, что последнее утверждение ошибочно.
— Ты, должно быть, сердит на нее?
Не будучи уверенным, следует ли ответить «да» или «нет», Ривер снова ничего не сказал.
— Ты лучше сердись на меня. Не на нее. И уж тем более не на ее мать. То есть на твою бабушку. Это женщина на кухне. Она же тебе ничего про нас не рассказывала, так?
