При попытке выйти замуж - Малышева Анна Жановна

Пока я, гремя грязными чашками, раздумывала, как мне вести себя со всеми четверыми и с чего начать, Кувалдин перехватил инициативу:

— Вот, Александра, ты у нас натура утонченная, из хорошей семьи. Скажи, как тебе шапка в новогодний номер: «Здравствуй, о-па, Новый год!»

Я уже открыла рот, чтобы высказать несколько критических замечаний, но вовремя посмотрела на Кувалдина. Тот сиял, как стоваттная лампочка, и было совершенно понятно, что он просто не видит другого за-головка на первой полосе новогоднего «Вечернего курьера».

— Ну, — уклончиво сказала я, — смотря к какому материалу.

— Вот! — Серебряный ткнул в меня пальцем. — Молодец! Профессиональный подход. — И пояснил: — Мы получили чудный компромат на премьера.

— Компромат? В праздничный номер? — Я поежилась. — Нетрадиционно.

— Вот именно! — взвизгнул Серебряный. — Вот именно! Все выйдут с добренькими, слащавыми, слюнявыми номерами, с елочками-веточками, с поздравлениями советскому народу, а у нас — бомба! Ха!

— Но Новый год — добрый праздник, — пробормотала я, — и главный просил без грязи…

— Это тебе он главный, — фыркнул Серебряный. — К тому же, деточка, без грязи получается только тогда, когда без нее обходятся те, о ком мы пишем. А если премьер завел интрижку на стороне, то о чистоте говорить уже не приходится.

— Это его личное дело, — сказала я еле слышно.

— Саня, прекрати, не спорь, — вмешался Олег. — Материал классный: откровения любовницы премьера! Представляешь? Как он ведет себя в койке, и все такое.

— Но почему обязательно в завтрашний номер, Олег? Представь, в каком настроении человек будет встречать Новый год? У него ведь тоже завтра праздник. Допустим, вы не любите премьера, но у него есть жена, дети.

— Чисто женское отношение, — поморщился Кувалдин. — Ей его жалко.

— Жалость Александре не свойственна, — влез Са-вельченко. — Она совершенно безжалостная, бесчувственная особа.

— О-о, это уже что-то личное, — засмеялся Володя Бороденков. — Чем она тебя обидела, Слава?

— Она меня недолюбливает, — жалобно сказал Са-вельченко. — Она дружить со мной не хочет.

— Правда? — Серебряный посмотрел на меня с уважением. — А почему?

— Я хочу, но не могу, — потупившись, призналась я. Хотела сказать, что меня тошнит, но сдержалась.

Серебряный почувствовал мое настроение:

— У нее, похоже, на тебя аллергия, Славочка. А тут уж ничего не поделаешь.

— Отчего же, — возразил Савельченко. — Существует множество современных антиаллергенных препаратов.

— Щас! — прошептала я себе под нос. — Еще печень сажать.

— Смотри, какой коллаж мы слепили. — Володя протянул мне картинку. На ней была нарисована огромная елка, под которой сидел премьер-министр. Лицо у него было удивленное и растерянное. Рядом с ним стоял Дед Мороз с глумливой мордой. В руках Дед Мороз держал большой мешок как бы с подарками. Из мешка торчала женская нога в туфле на шпильке.

— Можно подумать, — сказала я, — что ваш Дед Мороз балуется расчлененкой и решил подарить премьеру пару трупов в разобранном состоянии.

— Годы работы в отделе происшествий тебя испортили, — вздохнул Володя. — Нормальному читателю должна прийти на ум именно порнушка. Смотри, какая нога!

— Красоту ноги можно оценить только тогда, когда она прикреплена к туловищу, — продолжала упираться я. — Знаешь, Володя, у меня был приятель — студент медицинского института. Любитель черного юмора. Развлекался тем, что возил с собой пластмассовые руки и ноги, очень похожие на настоящие. Так вот, он ездил с ними в метро и все время ронял, то руку уронит, то ногу. Люди вокруг в обморок падали. И никто, заметь, ни разу не сказал: ах, какая красивая нога!

— Так ты что предлагаешь? — разозлился Володя. — Чтоб из мешка торчала вся баба?

— Нет! — заорал Кувалдин. — Она предлагает поместить девицу в целлофановый пакет, чтоб ее всю было видно. А что? Удобно и современно.

— Тогда все подумают, — сказала я, — что ваш Дед Мороз — маньяк, и что он ее пытает. Посидите сами в целлофановом мешке, попробуйте. Жарко, липко и нечем дышать.

— Знаешь что, Сашенька, — обиделся Володя. — Шла бы ты, куда шла.

— Пожалуйста, — теперь уже обиделась я. — Вы меня сами позвали.

Взяв чашки, я удалилась в туалет. А когда шла обратно в отдел, дверь секретариата была уже плотно закрыта, но даже сквозь нее слышались громовые раскаты хохота Серебряного и тоненькое фальшивое подхихикивание Савельченко.

Придя в отдел, я села и задумалась. Ситуация мне не нравилась. Главный редактор готовит хороший и добрый номер, а за его спиной банда экстремистов хочет все опошлить. И ладно бы — просто испортили один номер газеты. У меня сложилось неприятное ощущение, что они просто грубо подставляют Мохова, потому что за скандал с премьером придется отвечать именно ему, а не Кувалдину и даже не Серебряному. Такие вещи, как порнушный компромат на председателя правительства, не появляются в газетах без ведома главных редакторов. И как бы ни развивались события, Мохов обязательно окажется в идиотском положении. Либо он должен будет признаться, что принципиальные решения, касающиеся позиции газеты, принимаются за его спиной, либо ему придется взять ответственность за публикацию на себя.

Меня раздирали противоречивые стремления. С одной стороны, предупредить главного редактора о готовящемся скандале хотелось до зуда, с другой — мама с детства намертво вбила в меня, что хуже стукачества может быть только убийство, и то не всегда. Наверное, я могла бы переступить через этот моральный барьер, если бы, стыдно признаться, это не угрожало мне лично. Дело в том, что круг лиц, посвященных в тайну предстоящей публикации, был слишком узок, и подозрение в доносительстве с грохотом рухнет на меня. Конфликт с директором издательского дома, заместителем главного редактора и ответственным секретарем (Са-вельченко не в счет, ну его!) вряд ли мне по зубам. То есть придется уходить из «Вечернего курьера». Но еще хуже, что мотивом моего ухода будет донос.

Выбирать предстояло из двух крупных неприятностей: либо подвести хорошего человека, который всегда относился ко мне очень по-доброму, либо опозорить себя.

Промучившись минуты две, я схватилась за телефон. Вася взял трубку сразу и даже обрадовался:

— О-о, какие люди! Привет-привет! Только не говори мне, что ты опять во что-то вляпалась.

— Нет, Васенька, но все к тому идет.

— Саня, крошка моя, ну угомонись уже!

— Васенька, мне нужен твой совет, только не милицейский. Не по розыскной части то есть.

— Мне что — уволиться? — Вася оживился.

— Необязательно. Просто стань на минутку человеком.

— Извини, Санечка, это невозможно. Не проси.

— Смотри, Вась, один человек, нет не один, а трое, то есть четверо, но четвертый не в счет… — начала я, но Вася не дослушал:

— Когда дойдешь до девяносто девятого человека, сделай, пожалуйста, паузу, а то я собьюсь.

— Их было четверо, и они замыслили одну гадость.

— Нельзя ли поконкретнее? Что за люди, какую гадость?

— Это неважно. Я про эту гадость узнала, но если я этого хорошего человека предупрежу, то обо мне будут говорить черт-те что.

— И что же? — Вася, судя по тону, ничего не понял.

— Будут говорить, что бегаю к начальству с доносами.

— A-а! Так «один хороший человек») — это твой начальник?

— Да.

— Саня, начальство хорошим не бывает, я сто раз тебе говорил. Но если тебе повезло и ты встретила такое чудо — как же не помочь? Ты потом себя сожрешь, я же тебя знаю. Останется от девочки Сани маленький блеклый огрызочек.

— Почему блеклый? — возмутилась я.

— А какой же?! — в свою очередь, возмутился Вася. — Хороших людей надо предупреждать об опасности, вот что я думаю. А уж как там в вашем прогнившем журналистском мирке принято — не знаю. Кроме того, стукач — это квалификация. Ты ведь как, по глупости, думаешь: стукнул раз-другой, и сразу получил звание заслуженного стукача. Нет, девочка, за это звание надо побороться, попотеть, побегать, тебе еще до него расти и расти. Хороший стукач — большая редкость в наше время. Сейчас люди сильно равнодушные стали, никому ни до кого дела нет.