Меловой человек (ЛП) - Тюдор С. Дж.

— Ну и? — спрашивает Гав. — Зачем он вернулся?

— Он точно не сказал.

— А что сказал?

— Упомянул какой-то проект, над которым работает.

— И все? — спрашивает Хоппо.

— Да, все.

— Мы не о том говорим, вам так не кажется? — вставляет Гав. Он переводит взгляд с меня на Хоппо и обратно, его голубые глаза сверкают. — Говорить надо о том, что мы будем с этим делать.

Когда я возвращаюсь, в доме пусто. Хлоя ушла — на встречу с друзьями или на работу. Я не успеваю за ней уследить. Она работает в каком-то магазинчике альтернативной одежды в «Боскомбе», и выходные у нее не фиксированные. Наверняка она говорила мне об этом, но память у меня уже не так хороша, как была когда-то. Меня это беспокоит — намного больше, чем должно.

Память моего отца стала подводить его годам к пятидесяти. Он стал забывать какие-то мелочи — те, которые, в общем-то, забывают все люди. Он забывал, куда положил ключи, или начинал класть вещи в какие-то странные места, например пульт — в холодильник, а бананы — на полку в шкафу, туда, где мы хранили пульты. Забывал конец предложения, которое сам же и произносил, путал слова. Иногда я замечал, как отчаянно он пытается подыскать нужное слово и в конце концов заменяет его каким-нибудь подобным.

Когда ситуация ухудшилась и болезнь Альцгеймера вступила в полную силу, он стал забывать дни недели. Особенно он испугался в тот момент, когда не смог вспомнить, какой день следует за четвергом. Название последнего рабочего дня — как же оно его мучило! Я до сих пор помню панику, которая появилась в тот момент в его глазах. После того как он забыл нечто, настолько обычное и знакомое всем с самого детства, — вот тогда-то он и вынужден был признать, что дело тут вовсе не в рассеянности. Все куда серьезнее.

Я, наверное, немного ипохондрик. Эта тема меня пугает. Я много читаю, чтобы поддерживать свое сознание в форме, и решаю судоку, даже несмотря на то, что терпеть его не могу. Дело в том, что болезнь Альцгеймера очень часто передается по наследству. Я уже один раз увидел, что может ждать меня в будущем, и сделаю все, что в моих силах, чтобы избежать этого, даже если это значит, что я проживу намного меньше, чем должен был.

Я бросаю ключи на старую покосившуюся тумбочку и вглядываюсь в маленькое мутное зеркальце на стене над ней. По левой стороне моего лица разливается синяк, но щеки у меня впалые, и его почти не видно. Хорошо. Я вполне проживу без объяснений, как же так вышло, что инвалид начистил мне пятак.

Иду на кухню, но пока не знаю, стоит делать кофе или нет. Прихожу к выводу, что мой бак и так полон после ланча. Так что вместо этого я просто поднимаюсь наверх. В спальне моих родителей теперь живет Хлоя. Я сплю в своей старой комнате за папиным кабинетом. А в соседней храню вещи. Много вещей.

Я не хочу думать, что стал барахольщиком. Вся моя «коллекция» аккуратно разложена по коробкам, не менее аккуратно маркирована и расставлена на стеллажах. Но все же она занимает очень много места в комнатах наверху, и, надо признать, не будь все рассортировано и помечено, я бы уже забыл, что именно успел насобирать.

Мой палец скользит по наклейкам: «Серьги», «Фарфор», «Игрушки». Есть несколько особенных коробок. Ретро из восьмидесятых, в некоторых — вещи из моего детства, некоторые куплены — по чудовищным ценам — на «И-Бей». На другой полке — несколько коробок с пометкой «Фотографии». Далеко не все снимки в них — это снимки моей семьи.

А в этой коробке полно обуви. Ярких, усыпанных блестками женских туфелек. Еще тут не меньше шести коробок с картинами. Акварели и пастели, купленные на гаражных распродажах. Многие ящики я лениво пометил наклейкой «Разное». Скорее всего, я и под дулом пистолета не смог бы вспомнить, что в них находится. Среди всего этого была лишь одна коробка, содержимое которой я знал наизусть, — там лежали страницы с текстом, напечатанным на пишущей машинке, пара старых сандалий, грязная футболка и неиспользованная электрическая бритва. Эта коробка отмечена одним коротким словом: «Папа».

Я сажусь за стол. Я почти уверен в том, что Хлои нет дома и она вряд ли скоро вернется, но все равно на всякий случай запираю дверь. А затем открываю конверт и еще раз просматриваю утреннее письмо. В нем нет никакого текста, но послание мне вполне понятно. Я смотрю на рисунок, изображающий человечка из палочек, висящего в петле. Рисунок сделан цветными мелками, и в этом главная неточность. Наверное, именно поэтому отправитель решил добавить к посланию еще кое-что. Я переворачиваю конверт, и на стол в облачке белой пыли падает кусочек белого мела.

1986 год

Мы с мистером Хэллораном не виделись с того самого дня на ярмарке. С того «кошмарного дня на ярмарке», как я привык думать. То есть так-то я его видел — в городе там, или у реки, на вечеринке у Гава, — но мы все равно не разговаривали.

Это может показаться странным, учитывая, что произошло. Но то, что мы с ним оказались в одной упряжке в тот жуткий момент, еще не значило, что теперь между нами должна установиться какая-то необыкновенная связь. Во всяком случае, тогда я думал именно так.

В тот день я ехал на велосипеде по парку в сторону леса, где должен был встретиться со всеми остальными, и случайно наткнулся на него. Он сидел на скамейке, на коленях у него лежал блокнот, а рядом — коробочка с карандашами или вроде того. На нем были черные джинсы, массивные ботинки и просторная белая рубашка с узким черным галстуком. На голове у него покоилась его обычная соломенная шляпа. Мне было жарко, мне, одетому лишь в жилет, шорты и старые кроссовки.

Я замер на секунду, не уверенный в том, что нужно сделать. Я не знал, о чем с ним говорить, но не мог же я просто взять и молча проехать мимо? И пока я сомневался, он поднял голову и посмотрел на меня.

— Привет, Эдди.

— Здравствуйте, мистер Хэллоран.

— Как ты?

— Эм-м, спасибо, сэр, все хорошо.

— Отлично.

А затем повисла пауза. Я чувствовал, что должен сказать что-то еще, и поэтому спросил:

— Что вы рисуете?

— Людей, — улыбнулся он. Его зубы всегда казались чуть-чуть желтоватыми — таким бледным было его лицо. — Хочешь взглянуть?

На самом деле я не хотел, но если бы я отказался, это было бы грубо, так что я ответил:

— Да, можно.

Я уложил велосипед на траву, подошел к нему и присел рядом на скамейку. Он повернул блокнот так, чтобы я увидел содержимое. У меня вырвался вздох:

— Ого! Это круто.

Я не соврал, хотя и чувствовал, что должен похвалить его рисунки, даже если они окажутся ужасными. Как он и сказал, это были наброски людей, бродящих по парку: пожилая пара на соседней скамейке, мужчина, выгуливающий собаку, девочки, сидящие на траве. Вряд ли это о чем-то скажет, но было в этих рисунках что-то… невероятное. Даже несмотря на то, что я был ребенком, я мог сказать, что мистер Хэллоран — очень талантливый художник. Есть что-то в рисунках, созданных талантливой рукой. Любой может скопировать образ и сделать похожим на оригинал, и совсем другое — вдохнуть в рисунок настоящее событие, настоящих людей и жизнь.

— Спасибо. Хочешь увидеть остальные?

Я кивнул. Мистер Хэллоран перелистал назад. Я увидел портрет старика в пальто и с сигаретой — и почти почуял запах седых завитков дыма, поднимающихся от этой сигареты. Увидел группку женщин, сплетничающих на узкой улочке у собора. Изображение самого собора, которое, правда, понравилось мне намного меньше, чем рисунки людей, и тут…

— Не хочу тебе надоедать, — внезапно сказал мистер Хэллоран и захлопнул свой альбом прежде, чем я смог как следует рассмотреть следующий рисунок. Но все же я уловил всплеск света на длинных темных волосах и единственный карий глаз.

— Вы не надоедаете, — сказал я. — Мне правда очень нравится. Вы будете учить нас рисованию?

— Нет, я буду преподавать английский. Рисование — это просто хобби.

— Ясно. — Мне в любом случае не очень нравилось рисовать. Иногда я пытался изобразить персонажей своих любимых мультиков, но получалось у меня не очень. Хотя я вроде бы неплохо писал. И английский был моим любимым предметом.