К часу дня синдром белки у Аннелизе разыгрался не на шутку. У нее был именно взгляд грызуна, когда она проговорила с тревогой:
— Мы скоро умрем с голоду.
В буфете хранились килограммы пасты различных форматов, сахар-рафинад и сахар тростниковый, соль морская и соль каменная, банки консервов (горошек, фасоль, нут, всякие супы, томатная паста), пиво в большом количестве, сухофрукты (орехи грецкие, орехи лесные, арахис, инжир, чернослив, яблоки, груши, даже финики) — всего этого хватило бы целому полку, чтобы пережить зиму в два раза длиннее той, которая ожидала нас.
— Золотце, — сказал я. — Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь?
— Без шуток, Сэлинджер.
— Я только хочу сказать, что по меньшей мере до две тысячи тридцатого года этот дом не превратится в отель «Оверлук» [98].
— Сэлинджер…
— Серьезно, Аннелизе. Теперь ты мне можешь признаться. Куда ты задевала мой топор, милая?
— Не шути такими вещами.
Я принялся вращать глазами, скрежетать зубами.
— Венди? Милая? Мой топор? Где мой топор?
Аннелизе воззрилась на меня. Она терпеть не могла этот фильм.
— Моя игра неубедительна?
— Да.
— Хочешь более правдивой игры? Тогда отдай мне топор.
— Прекрати.
— О’кей.
Я поцеловал ее в кончик носа, взял бумагу и ручку и смирился с тем, что придется лишний раз съездить в магазин.
По крайней мере десять минут я составлял список того, что хотела Аннелизе, а до супермаркета добирался целую вечность. Спортивный автомобиль опрокинулся посреди дороги, застопорив движение.
За несколько метров до места аварии я заметил, что среди работников дорожно-транспортной службы затесался также и Макс. Я надавил на клаксон. Командир Крюн повернулся с таким видом, будто сейчас начнет кусаться. Узнав меня, он расслабился.
Я опустил окошко.
— Сэлинджер. — Он прикоснулся к шляпе в знак приветствия.
— Холодновато, а?
— Да вроде бы.
— Это надолго?
— Говорят, до конца недели как минимум.
— Много народу простудилось?
— Туристы, — пробурчал Макс, — цирк, да и только. Чихают так, что, того и гляди, сойдет лавина. Знаешь, кто хуже городских?
— Понятия не имею.
— Городские, которые уверены, что они не городские.
Мы посмеялись.
С тех пор как Макс открыл для меня картотеки, хранившиеся в доме Крюнов, у нас не было случая увидеться. Я хотел поблагодарить его. Но меня сковывало что-то вроде стыда, какая-то неловкость, и это помешало мне сказать нужные слова в нужный момент.
Я, как говорится, упустил случай.
— Едешь за покупками?
Я показал ему список Аннелизе.
— Жена боится, что зима будет долгой.
— Не так уж она и не права.
— По крайней мере, у меня есть предлог постоять на холостом ходу, расходуя горючее.
— Нет уж, давай трогай, пока я тебе штраф не вкатил. Ты препятствуешь движению.
На прощание мы пожали друг другу руки, и я закрыл окошко. Было в самом деле холодно.
Вероятно, сказал я себе, объезжая эвакуатор, который поднимал перевернувшийся автомобиль, так даже лучше.
Возможно, то, что я увидел в фамильном доме Крюнов, так и останется невысказанным: некоторые вещи лучше не ворошить. Во всяком случае, не при солнечном свете.
И все-таки в тот день, 1 февраля, мысль о Блеттербахе последней пришла мне в голову. Могу поклясться.
Поэтому то, что произошло, застало меня врасплох.
4
Я вышел из супермаркета с тремя битком набитыми пакетами, загрузил их в багажник и залез в машину. Включил обогрев, закурил.
Открыл окошко ровно настолько, чтобы не задохнуться.
Откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Рокот мотора меня убаюкал, я задремал. Уборка утомила меня больше, чем можно было предположить. Спал я недолго. Сигарета, догорев до фильтра, обожгла мне пальцы, и я проснулся с бранью на устах. Распахнул дверцу и выбросил дымящийся окурок.
Но не увидел, как он исчезает в сугробе. Я огляделся в растерянности. Слева не было видно светящейся вывески супермаркета. Не было видно ничего. На мгновение я подумал, что ослеп. Небо и земля стали неразличимы.
— Всего лишь снег, — проговорил я, стараясь унять тревожно бьющееся сердце.
Но старый тамбурин колотился в неистовом ритме. Я поднес руку к груди.
— Сильная вьюга, ничего другого. Уймись наконец.
Вернер мне рассказывал о снежных бурях. Буря — это не просто снегопад. Снегопад по сравнению с бурей — это как летняя гроза рядом с самозарождающимся ураганом. Вьюги являются в тишине, они хуже тумана.
Они ослепляют.
У меня засосало под ложечкой. Вокруг все было белым-бело.
Я захлопнул дверцу, судорожно дыша. Я знал, что сейчас произойдет, хотя и не желал с этим мириться. Но волей-неволей мне пришлось проглотить порцию дерьма, которую этот день — 1 февраля — мне уготовил.
Оно явилось. Еще как явилось.
ПТСР. Посттравматическое стрессовое расстройство.
Шелест.
Голос Бестии.
Сначала — шум, какой возникает, когда настроишь радиоприемник на нерабочую волну. Через несколько мгновений он стал таким же материальным, как руль, в который я вцепился изо всех сил. Я пытался бороться, следил за дыханием, делал все, что врачи советуют делать при панических атаках. Не помогло.
Полный паралич.
Убирайся.
Этот голос. И запах. Запах Бестии. Отдающий металлом, проникающий в рот, обволакивающий. Древний запах. Такой древний, что все переворачивается внутри. Ведь Бестия — тоже древняя. Такая древняя, что… я в конце концов завопил.
Левой рукой нащупал кнопку на дверце. Выбросился наружу. Ушиб колени: благодатная боль.
Шелест стих.
Я стоял не двигаясь на четвереньках посреди парковки, и снег забивался в складки одежды. Его ледяное прикосновение привело меня в чувство.
Я помотал головой. Смахнул слезы. Поднялся.
— Я живой, — проговорил вслух.
Живой, стою посреди снежной бури. Видимость метра два, может, меньше.
Я вернулся в машину. Включил фары. Завел мотор и тронулся с места, чувствуя, как скользят шины.
Она выскочила из ниоткуда.
Стояла, разинув рот, раскинув руки, как распятый Христос. Одетая в синюю куртку, слишком легкую для такого мороза. Автомобиль застыл в десяти сантиметрах от ее ног.
Бригитта Пфлантц посмотрела на меня, потом на небо.
И в мгновение ока рухнула на асфальт.
5
Я бросился на помощь. Она была в полузабытьи, скорее от спиртного, чем от падения.
Мне пришлось волочить ее к машине, она не стояла на ногах.
— Бригитта? Ты слышишь меня, Бригитта?
Женщина вцепилась мне в руку. Глаза ее лихорадочно блестели.
— Домой.
— Я должен отвезти тебя в больницу.
— Домой, — повторила она.
— Не думаю, что это хорошая мысль. Тебе нужна помощь.
— Единственная помощь, какая мне нужна, Сэлинджер, — это помощь Господа. Но Он уже давно меня оставил. Помоги мне сесть. Я покажу дорогу.
Я застегнул на ней ремень безопасности. Мы поехали.
Бригитта жила в старом доме с облупившимися стенами. Жалюзи на окнах покоробились, разбухли от сырости.
Внутри было еще хуже. Дом запойной пьяницы, сказал я себе, едва Бригитта, нашарив в сумочке ключ, умудрилась вставить его в замочную скважину. Всюду бутылки. На каждом предмете мебели — слой жира и пыли. Запах как в клетке какого-нибудь животного.
Я уложил Бригитту на диван. Только тогда заметил, что женщина обута в легкие тряпичные туфли. Я осторожно снял их. Ноги у нее посинели, руки и губы тоже. Она стучала зубами. Белки глаз были мутные, желтушные, а расширенные зрачки неотступно следили за мной. В углу я откопал пару одеял, все в каких-то пятнах, которые вполне могли быть засохшей блевотиной. Но я уже притерпелся к вони и не слишком привередничал.
Я укрыл ее, стал растирать.
— Ты точно не хочешь, чтобы я вызвал врача?
