Рукопожатие Манфреда было сильным, решительным.
— Могу я предложить вам выпить?
— Я выпью того же, что и вы.
— Я абстинент, — сказал Манфред, чуть ли не извиняясь. — Минеральная вода подойдет?
— Подойдет и минеральная вода.
Экономка исчезла.
Вскоре она вернулась, неся два бокала с дольками лимона на дне и с чистейшими кристаллами льда. Манфред поблагодарил ее и позволил удалиться. Когда мы остались одни и дверь плотно закрылась, он разлил по бокалам воду.
— Говорят, будто чокаться водой — плохая примета, — проговорил он, поднимая бокал, — но вы, надеюсь, не суеверны.
— У меня много ипостасей, господин Каголь, — ответил я под перезвон бокалов. — И я не суеверен, это правда.
— Вы меня заинтриговали, господин Сэлинджер: каковы же они?
— Отец. Муж. Сценарист на телевидении. И очень плохой лыжник.
Манфред вежливо рассмеялся. Пригладил усы — скобкой, серо-стального цвета.
— Здесь вы в качестве сценариста на телевидении, господин Сэлинджер?
— Нет, здесь я в качестве писателя.
— В наших краях было много резчиков по дереву, — Манфред показал на стены, — пара епископов, несколько ведьм, порядком скалолазов и бесчисленное количество охламонов. Но о писателях никто и слыхом не слыхивал. Я сгораю от любопытства.
Я постарался, чтобы речь моя звучала убедительно. Я хорошо подготовился. У меня было четыре дня, чтобы переварить то, что мне сообщила Бригитта. Я сделал записи. А главное, все обмозговал. Придумал неплохую историю, чтобы завлечь Манфреда Каголя. Одна надежда — что он не пойдет и не выложит все Вернеру. В таком случае я пропал.
— Как вы знаете, я не более чем гость в Зибенхохе. После ужасного несчастья…
— Мне известны подробности. Жаль, что вам пришлось пережить такую трагедию. Надеюсь, вы не страдаете от последствий.
— Вначале было тяжело, но сейчас мне много лучше. Настолько лучше, что я начинаю смертельно скучать.
Манфред едва не захлебнулся минеральной водой. Раскатистый хохот смел патину элегантности, обнажив истинную его натуру, какой она была до того, как этот человек разбогател.
Уроженец гор с большими амбициями.
— В самом деле, — сказал он, вернувшись к обычной сдержанности, — Зибенхох — это вам не Нью-Йорк.
— Но Зибенхох — тихое место, какое мне и требовалось. А еще, — добавил я, разыгрывая смущение, какого вовсе не испытывал, — здесь я нашел свое… призвание.
— Писательство?
— Я всегда полагал, что писатели — серьезные люди, господин Каголь. Зубрилы, первые ученики с тысячей дипломов. Но вот однажды я проснулся и сказал себе: почему бы не написать книгу об этом месте? О его мифах, о легендах. Биографию Зибенхоха.
— Биографию Зибенхоха? Не хотелось бы разочаровывать вас, господин Сэлинджер, но уже имеется много книг, повествующих о нашем регионе. Не хочу показаться нескромным, но некоторые были изданы за счет моего фонда.
Я ожидал возражений такого рода.
— Я прочел их все, господин Каголь. От первой до последней. Но ни в одной из них это место не описывается как живой человек. Который здесь родился, провел детство, вырос.
— Причудливый у вас проект.
— Разве не по этой причине вы станете читать мою книгу? Из любопытства.
Манфред поднял бокал.
— Прекрасная мысль. Но не понимаю, чем я могу вам помочь. Вы хотите, чтобы я финансировал публикацию?
— Нет, я пока не ищу издателя. Не следует ставить телегу перед лошадью, как говаривала моя мутти. Сначала я напишу книгу, а уж потом стану ее продавать.
— Похвальная философия. Но я все еще не понимаю…
— Люди говорят, что вы спасли Зибенхох от медленной и мучительной смерти.
— Люди преувеличивают.
— А я думаю, вы обладаете исключительной интуицией. Я имею в виду не только Туристический центр. Вы поддерживаете традиции Зибенхоха. Вот что интересует меня.
Глаза Манфреда заблестели.
Попался и увяз.
Он подхватил с горячностью:
— Чем был бы Зибенхох без традиций, господин Сэлинджер?
— Деревней для туристов, каких много. С Блеттербахом вместо пляжей. С аниматорами, одетыми по-тирольски, и пением на фуникулерах. Вот вы — Krampusmeister. Мне бы хотелось начать книгу с человека, который шьет наряды для дьявола.
— Человек, который шьет наряды для дьявола. Мне нравится. Можно, я буду называть вас Джереми?
— Как угодно, но все зовут меня Сэлинджер. Кроме моей матери и Вернера.
— Так тому и быть. Идемте со мной, Сэлинджер.
2
Он повел меня по крутой лестнице в подвал. Там сильно пахло мастикой. Когда Манфред включил свет, я все понял.
В изумлении улыбнулся:
— Здесь рождается волшебство?
— Здесь — ателье дьявола, если перефразировать ваши слова, Сэлинджер.
Огромное помещение, наверное, занимало целый этаж. Почетное место в этом пространстве, было отведено гигантскому столу, на котором были грудами навалены маски и костюмы чертей и стояли самые разные швейные машинки.
Вдоль стен этой колоссальной кладовой высились полки, шкафы и антресоли, битком набитые всякой всячиной.
— Поразительно.
— Я стараюсь использовать традиционные материалы. Как видите, здесь все краски натуральные. Например, синяя — из железа. Ртуть. Серебро. Ничего такого, чего нельзя найти в округе.
— Даже вот это?
Я указал на шкатулку, полную раковин.
— Давайте я покажу вам одно из моих сокровищ.
Он вытащил из шкафа книгу. По виду старинную. Я заметил, что каждая страница забрана в целлофан.
— Что это?
— Записи одного школьного учителя. Относятся к тысяча восемьсот семьдесят четвертому году. Кайзер направил его в Зибенхох. Австро-Венгерская империя пеклась об образовании своих подданных. Габсбурги мечтали воздвигнуть просвещенную монархию, где все научатся грамоте и государственный механизм будет доведен до совершенства. Герр Вегер прожил здесь пятьдесят лет. Женился на местной девушке, а позади церкви вы можете найти его могилу под простым железным крестом, как он и отписал в своем завещании.
— Вегер… — призадумался я. — Что-то не припомню, чтобы в Зибенхохе жили Вегеры.
— Сын у него был, но умер от дифтерита. Грустная история. Вегер такого не заслужил. Он был умным человеком, передовым для своего времени. Вот, — он постучал пальцем по обложке книги, — вот доказательство. В конце девятнадцатого века Европа до безумия увлекалась позитивизмом. Уверяли, будто наука способна разрешить любую проблему. Просвещение, возведенное на пьедестал, набирающее силу. Повсюду строились фабрики, железные дороги. Еще немного — и электрическое освещение придет в каждый закоулок. Габсбурги находились под обаянием трудов великих мыслителей эпохи, и Вегер тоже изучал их. Но потом отверг.
— Это почему?
Хоть я и явился в дом Каголя с целью выведать информацию о погибшем брате самого богатого человека в Зибенхохе, история учителя увлекла меня.
— Потому, что он понял: есть вещи, которые не могут и не должны быть уничтожены.
— Например?
Манфред раскинул руки, словно желая охватить ими все свое ателье.
— Древние традиции. Многие, Сэлинджер, пытались их искоренить. Сначала Католическая церковь, потом просветители, Наполеон и, наконец, Габсбурги. Но простой школьный учитель осознал, что если древние традиции исчезнут, будут утрачены не только причудливые одеяния и некоторые пословицы — погибнет душа народа. Так он начал вести этот…
Каголь перевернул несколько страниц. Вегер писал изящным, очень мелким почерком. На изысканном немецком: многие слова я затруднялся перевести. Но главное, в этом одаренном школьном учителе пропадал художник.
— Потрясающие иллюстрации.
— Точные, как фотографии, правда? Но Вегер не только записывал старые сказки и зарисовывал костюмы. Он собрал коллекцию.
Манфред повел меня в глубину огромного зала.
— Естественно, — сказал он, открывая просторный стенной шкаф, — это не оригиналы. Но очень точные копии. Те же ткани, тот же орнамент. Как видите, — добавил он, встряхивая богато расшитый кушак, — тут и раковины есть.
