Он взял у меня из рук обе фотографии. Взял осторожно, не глядя мне в глаза, протер о свитер и положил в конверт. Туда же положил два листка пожелтевшей бумаги, большой и маленький.
Сунул в шкатулку сердечком конверт, острие топора и рукоятку, сломанную пополам. Наконец закрыл шкатулку, взял ее обеими руками и поднялся.
— Выключи свет перед тем, как спускаться, ладно?
— Куда… куда ты? — спросил я, все еще не в силах унять дрожь во всем теле.
— На кухню. Нам нужно поговорить, там самое подходящее место.
И он исчез, оставив меня в одиночестве.
Я сполз по лестнице, держась за перила. Ноги были как ватные.
Вернер сидел на своем обычном стуле. Даже разжег камин. Знаком велел мне сесть. Поставил на стол пепельницу, две стопки и бутылку граппы. Картина повседневности. Не будь шкатулки у него на коленях, я бы подумал, что все это мне померещилось.
Топор. Кукла.
Фотографии…
Плод больного воображения.
— Всё здесь? — спросил я.
Вернера удивила моя реакция не меньше, чем меня — его обычная повадка.
— Садись и выпей.
Я подчинился.
— Думаю, у тебя ко мне много вопросов?
Меня снова поразил тон его голоса. В нем не слышалось ни волнения, ни страха.
Передо мной сидел тот же Вернер, готовый поведать очередную старую историю. Не знаю, чего я ожидал, но только не этой сугубой обыденности: две стопки граппы, камин, в котором потрескивают дрова.
Он протянул мне стопку.
— Мне нужны ответы, Вернер, иначе, как Бог свят, едва выйдя за порог, я первым делом позвоню в полицию.
Вернер отдернул руку. Поставил стопку на стол, погладил шкатулку.
— Это не так просто.
— Говори.
Вернер откинулся на спинку стула.
— Ты должен знать, что мы любили ее. Я ее любил.
— Ты все врешь. Проклятый убийца.
Вернер ковырял заусенец на пальце, пока не пошла кровь.
Поднес палец ко рту.
— Мы любили ее как родную дочь, — выдавил он через целую вечность.
Содержимое конверта. На фотографиях — Курт и Эви, в обнимку. Курт и Эви машут рукой в знак приветствия. На обеих Эви держит новорожденное дитя.
Девочку.
Со светлыми волосами.
Имя новорожденной значилось на листке, сложенном вчетверо. Аннелизе Шальтцманн, гласил листок, свидетельство о рождении, выданное в Австрийской Республике. Родилась у Эви Тоньон, незамужней, 3 января 1985 года. Свидетельство о рождении гласило нечто немыслимое.
— У Эви и Курта была дочь.
— Да.
— Ты забрал ее себе.
— Да.
— Это Аннелизе?
— Да.
Я провел рукой по лицу. Потом, как бы издалека, услышал собственный голос, задающий самый ужасный в мире вопрос:
— Поэтому ты их убил?
Правда о бойне на Блеттербахе
1
— Она была такая крохотная. Даже не плакала. Мы думали, она умерла. Вся измазана кровью. Видел бы ты посреди этой бойни ее глазенки. Голубые, невинные.
— Кто еще был с тобой?
— Ханнес, Макс и Гюнтер.
Кровь бросилась мне в голову.
— Хватит врать.
— Ты не понял, Джереми. Аннелизе… Он держал ее на руках.
— Кто — он?
— Убийца, — ответил Вернер.
Его глаза сверкнули. Он вынул желтый конверт из шкатулки сердечком.
Разложил фотографии. Свидетельство о рождении. Наконец, прямоугольный кусочек картона. Водительские права, австрийские. Выданные Оскару Грюнвальду.
Вернер помахал картонкой:
— Это он убил их всех.
— Но почему?
— Я перестал об этом думать много лет назад.
Он положил права на стол. Немного помолчал.
— Ты лжешь, — сказал я.
Когда Вернер снова заговорил, его черты исказила жестокая ухмылка.
— То было первое, что мы увидели, когда вышли на проклятую поляну. Грюнвальд, весь изгвазданный в крови. С топором в правой руке и ребеночком под мышкой.
Я представил себе эту картину.
Проливной дождь. Грязь, скользившая под ногами. Верхушки деревьев гнутся под бешеным натиском стихии. Глухие завывания самозарождающейся бури. Расчлененные тела на земле.
Все вместе.
У меня перехватило дыхание.
— Едва завидев нас, он закричал: «Монстры! Монстры!» Макс и Гюнтер остолбенели. Ханнес увидел Курта и тоже начал… Ты когда-нибудь слышал, как вопит сумасшедший? Я — слышал, в тот день на Блеттербахе. Но и я обезумел тоже. Мы все обезумели. Ханнес бросился к Грюнвальду, я — за ним. С ужасающим воплем Грюнвальд побежал ему навстречу. Прижав ребенка к груди и занеся над головой топор. Этот топор.
Вернер показал на лезвие, к которому я не осмелился прикоснуться.
— Я прочертил траекторию, прочертил ее в уме, но с невероятной четкостью. Время как будто остановилось. Я ничего не слышал. Будто кто-то вырубил звук. Никогда в жизни я не видел окружающий мир столь отчетливо.
Сидя здесь, на кухне Вельшбодена, Вернер взмахнул руками. Несмотря на камин, холод пробрал меня до костей.
Холод Блеттербаха.
Той бури.
Исчез спартанский дом в Вельшбодене, с его чердаком, полным тайн, и столом, на котором стояла бутылка граппы. Все это оказалось декорациями из картона. Слова Вернера пробили брешь во времени.
Запах грязи, смешанный с запахом крови. Воздух наэлектризован до предела.
Сверкают молнии.
До меня доносится вопль Ханнеса.
Но это не Ханнес вопит, Ханнес умер после того, как вышиб мозги жене, обезумев от ужаса на Блеттербахе. Мои органы чувств восприняли ископаемый отпечаток вопля Ханнеса. Заточенный в памяти Вернера более чем на тридцать лет.
— На лезвии кровавые пятна. Большие темные сгустки. Кто знает, сколько времени он стоял там неподвижно, прижимая к груди младенца и держа в правой руке измазанный топор, которым убил троих. Может, несколько часов. Не знаю, да и знать не хочу. В тот момент я видел только прочерченную в воздухе траекторию опускающегося топора и Ханнеса, бегущего со всех ног. Грюнвальд вот-вот добавит четвертую жертву к бойне, которую он устроил. И я бросился к другу. Схватил его за ногу. Ханнес покатился по земле. Лезвие воткнулось в грязь на волосок от него. Лицо Грюнвальда, Джереми… Что это было за лицо…
Вернер вытер ладони о брюки. С силой, словно пытаясь очистить их от налипшей грязи.
Трещина в реальном мире раздвинулась еще немного.
Я ощутил во рту горечь грязи с привкусом страха.
— Он шел прямо на нас. Будто при замедленной съемке. Размахивал топором, как военным трофеем, прижимая девочку к груди. Так крепко, что я боялся, не задохнется ли она. Ханнес упал вниз лицом, оцарапал лоб. При виде крови ко мне вернулся слух. — Вернер покачал головой. — Сам не знаю, что это было.
Капля пота сползла по его виску до изгиба подбородка.
И там пропала.
Она мне показалась алой.
— Я подумал: вот кровь Ханнеса смешалась с кровью его сына. Это меня ужаснуло. А Грюнвальд уже нависал надо мной. Мне почудилось, будто росту в нем десять метров. Великан, лесное чудище из старинной легенды. Глаза, вылезшие из орбит, кровь на лице, кровь на одежде.
Вернер схватил бутылку граппы, сделал большой глоток. И еще один.
— Я навидался раненых и мертвых за свою жизнь. Видел переломанные руки-ноги. Видел, как отец спускается в долину, неся ногу сына; видел сыновей, которые на коленях умоляли спасти отцов, раскроивших череп о скалы. Видел, что творит сила тяжести с телом, пролетевшим четыреста метров. Сам много раз рисковал жизнью. Чувствовал, как приближается смерть. Быстрое дуновение, уносящее жизнь. Но в тот день на Блеттербахе смерть предстала великаном, который, бешено вращая глазами, занес топор.
Вернер пристально взглянул на меня.
— То был Krampus. Ни хлыста, ни рогов — но то был Krampus. Дьявол во плоти. И… я слышал, как он что-то бормотал.
— Что именно?
— Похоже на заклинание. Или на проклятие. Сам не знаю. Я не разобрал как следует: молния попала в дерево метрах в десяти от меня. В ушах шумело, барабанные перепонки чуть не лопнули. Фраза как будто бессмысленная, бред сумасшедшего. Я годами над этим думал.
