Чудовищную боль.
Да, в самом деле.
Я вел себя как дурак: вместо того чтобы сидеть неподвижно, затаив дыхание, дожидаясь, пока она закончит обед, а потом удрать куда подальше, я замахал руками, стал кататься по земле. Оса трижды укусила меня. Два раза в руку, один раз — в шею. Шея так раздулась, что моя мутти решила: нужно ехать в больницу. До этого не дошло, но с того дня я больше не верил в бога книгочеев. Я стал бояться всех насекомых, каких только видел поблизости, а полный ненависти взгляд множества ос приходит мне на память всякий раз, когда я понимаю, что влип по самое не могу.
Как в этот мартовский день.
Именно об осах подумал я, открывая шкатулку сердечком.
2
Я отпрянул, не сдержав крика.
Никаких ос. Только скопление пыли и пожелтевшие фотографии. Фотографии сломанных зомби. Маркуса. Курта. Эви.
Сломанные зомби Блеттербаха.
Самый настоящий ужас.
Эти фотографии, должно быть, были напечатаны с пленки, заснятой криминалистами на месте преступления. Возможно, Вернер выкрал их без ведома Макса… Или Макс знал? Вопрос всплыл на поверхность и тут же исчез, подгоняемый стремительным током адреналина по венам.
Разрезы крупным планом. Мышцы бахромой, работа неумелого мясника. Отрубленные конечности в грязи. Эти снимки раскаленным железом вонзались в мои внутренности. И все же я не мог отвести от них глаз.
Лица.
Лица терзали меня без жалости.
Маркус: щеки расцарапаны колючками, в которые он упал; видны и более глубокие следы, будто от когтей хищного зверя. Выражение страха: так выглядит человек, воочию узревший свою смерть.
На лице Курта застыло выражение самого крайнего отчаяния.
Эви.
Обезглавленное тело, распростертое среди узловатых корней каштана. И черная грязь вокруг, словно дьявольский ореол.
— Здравствуй, Эви.
Я сам не заметил, как заговорил.
— Мне очень жаль, — вздохнул я. — Я так тебе и не сказал до сих пор, как мне жаль.
В шкатулке сердечком лежали еще два предмета.
Кукла. Тряпичная, набитая ватой. Кукла, о которой мне рассказала Клара. Из тех, самодельных, какие старательно шьют из всякого тряпья. Лица не было: черты, наверное, были нарисованы фломастером, и время стерло их. Белокурые волосы заплетены в две косички. Я погладил куклу. Она была похожа на мою дочку.
Потом я отметил одну деталь. Кукла была запачкана. Ее нарядили в длинное бальное платье и белый передник в тирольском стиле. На переднике виднелись пятна. Расплывшиеся, тошнотворные. Темного цвета, глянцевые. Я догадался, от чего они. И выронил куклу.
Она упала на пол почти беззвучно.
К дрожи прибавилась тошнота. Я вытер руки о джинсы, словно коснулся какой-то заразы и теперь пытаюсь избавиться от нее. Разинув рот, часто и тяжело дышал, словно загнанное животное. Другого предмета я так и не смог коснуться.
Топор.
Рукоятка сломана пополам и перевязана полусгнившей веревкой. Острие сверкает под голой лампочкой, что болтается у меня над головой. Я снял рубашку, намотал ее на руку вместо перчатки и отодвинул топор. Подумал, что, наверное, рубашку сожгу. Надеть ее снова казалось столь же отвратительным, как и осознать до конца, чем запачкана безликая кукла.
На дне шкатулки, придавленный всем, что лежало сверху, находился бумажный конверт, когда-то желтый, а теперь — цвета рыбьего брюха.
Переведя дыхание, я вынул его. Повертел в пальцах, будучи не в силах совершить простое движение: открыть конверт и взглянуть на содержимое. Конверт был легкий. Целая вечность прошла, прежде чем я решился.
Две фотографии, небольшой четырехугольный кусок картона и лист бумаги, сложенный вчетверо.
Думается, тогда я и потерял представление о времени.
3
Однажды, в самом начале нашего знакомства, но уже влюбленный без памяти, я повел Аннелизе в квартал, где я вырос. Сделал я это не без колебаний и только потому, что она настаивала.
Ред-Хук уже не был таким, как в восьмидесятые, с наркоманами в подъездах многоквартирных домов и толкачами, которые курили, прислонившись к фонарным столбам, но я все равно немного стеснялся облупленных стен и грязных тротуаров.
Я показал Аннелизе порт, склады, построенные в девятнадцатом веке, то, что осталось от бара, куда мама запрещала мне ходить, и угостил ее обжигающим кофе: его сварил мексиканец, у которого я приобрел по меньшей мере половину моих детских полдников и добрую долю перекусов во времена отрочества.
Аннелизе наш квартал безумно понравился. Так же, как она сама понравилась моей мутти, когда в тот же самый вечер я познакомил их, приведя девушку к нам на ужин.
Она все восприняла всерьез, моя мутти. Когда она открыла нам дверь, я заметил, что на ней самая лучшая юбка. На лице макияж.
К тому времени отец уже умер, его сразил инфаркт, когда он готовил один из своих фантастических гамбургеров с луком, а мать, овдовев, должна была управляться с забегаловкой и с артистическими амбициями сына, закусившего удила.
Когда я признался, что у меня есть девушка, она не в силах была сдержать ликование. Естественно, хотела все узнать о ней. Естественно, я должен был пригласить ее на ужин. Познакомить их. Она в самом деле такая красивая? В самом деле такая чуткая? В самом деле такая замечательная? Естественно, мать должна была готовиться к этому ужину несколько недель. Так оно и вышло.
Аннелизе была счастлива поговорить на родном языке, и было чудесно слышать, как мать смеется, чего не случалось уже очень давно.
Она подвергла Аннелизе подлинному допросу.
Рассказы возлюбленной очаровали меня. Krampus с хлыстами, заснеженные вершины Доломитов. Детский сад в Клесе, весь деревянный, начальная школа, чьи окна выходили на виноградники, простиравшиеся, покуда хватало взгляда; каникулы в Зибенхохе и вылазки в горы с Вернером; решение переехать туда, где ее родители выросли и где Вернер был не просто ее отцом, но Вернером Майром, великим человеком, основавшим Спасательную службу Доломитовых Альп. Рождество, когда снегу выпадает столько, что приходится весь день сидеть взаперти; подруги, с которыми можно поехать за покупками в Больцано; решение учиться в Соединенных Штатах.
Сильнее всего мою мутти околдовали пейзажи. Она заставляла Аннелизе описывать их снова и снова, так что мне даже стало неловко за подобную настойчивость. Возможно, мать достигла того возраста, когда мигранты мечтают вернуться в родные края, хотя и знают: того, к чему они хотели бы возвратиться, больше нет.
Аннелизе говорила о своих родителях, о том, как они баловали и нежили ее, единственную дочь супружеской пары, уже вышедшей из того возраста, когда можно ожидать других детей, и потому сдувавшей с нее пылинки.
Рассказала о том, как отец однажды поругался с учительницей из-за наказания, которого, по его мнению, дочка не заслужила (еще как заслужила, прибавила Аннелизе: петарды не взрываются у кого-то над головой потому, что их голуби принесли на крылышках, верно?), и изложила во всех деталях рецепты блюд, готовить которые мать пыталась ее учить.
— Как, должно быть, прекрасно расти в таком месте, Аннелизе.
— У меня было самое чудесное на свете детство, госпожа Сэлинджер.
Как тут возразишь?
Снег, лужайки. Бодрящий морозец. Любящие родители.
Зибенхох.
Жаль, что все это оказалось ложью.
4
Я не слышал, как он пришел, потеряв представление о времени, а может, и не только это. Не слышал, как машина припарковалась на подъездной дорожке, не слышал шагов по лестнице. Только почувствовал, как меня схватила чья-то рука.
И заорал.
— Ты, — проговорил я.
Хотел произнести что-то осмысленное. Не получилось.
Вернер ждал.
С болезненным стоном он встал на одно колено и подобрал куклу. Сдул с нее пыль, погладил. Потом положил в шкатулку сердечком.
Я, весь дрожа, следил за каждым его движением.
