Манфред поднял глаза к потолку, туда, где находилась комната Гюнтера.
— Я думал, бумага надежно спрятана. А уничтожить ее было бы неправильно.
— И после моего ухода вы изложили Бригитте свою версию.
— Не мою версию, а чистую правду. О консорциуме из Трента, о денежных затруднениях «Каголь Эдилбау». О том, как я распространил слухи, чтобы они дошли до Эви, и тем самым вставил палки в колеса конкурентам. Я не хотел, чтобы у Бригитты сложилось неверное мнение. В конце она призналась, что ей стало легче.
— Но она сказала неправду.
— Да, она сказала неправду. Теперь я это понимаю, но поверьте мне, никто не смог бы ее удержать. Бедная женщина в третий раз пыталась сделать это.
— Покончить с собой?
— Да. Она, Сэлинджер, покончила с собой не из-за Гюнтера или Эви. Она покончила с собой потому, что себя ненавидела, а когда человек ненавидит себя до того, что желает умереть…
7
В середине марта я отвел Аннелизе в сторонку и сказал:
— Хочу вернуться в Нью-Йорк. Это место отдалило нас друг от друга. А я не хочу тебя терять. Ни за что на свете.
Мы обнялись, и я почувствовал, как тает лед, скопившийся в груди.
Этой ночью Аннелизе не стала запирать дверь в спальню.
Мы любили друг друга. Вначале неловко, словно боялись нанести рану. Когда все закончилось, лежали и слушали, как выравнивается наше дыхание.
Я заснул, теша себя мечтой, будто кошмар закончился.
Heart-Shaped Box [108]
1
На втором этаже дома в Вельшбодене Вернер лежал на полу, навзничь. Невидящий взгляд, одна рука прижата к груди, вторая заломлена за спину под неестественным углом.
Вернер не шевелился.
2
Я увидел, что дверь открыта, и вошел, громко окликая его, но не получил ответа. Это меня не насторожило. Я подумал, что Вернер, как он и грозился, прибирается на чердаке. И я поднялся на второй этаж.
Аннелизе попросила меня заехать посмотреть, как там дела. Вот уже два дня ее отец общался только по телефону, не навещал нас. Сказал, что разбирает хлам на чердаке и что у него ужасно болит голова. Ничего серьезного, но к нам он пока не поедет. Вдруг это грипп и он всех нас перезаразит.
Упаковка из шести банок пива, которую я захватил с собой, выпала у меня из рук. Я стал искать мобильник: нужно позвать на помощь, вызвать «скорую», кого-нибудь…
— Вернер…
Я приложил руку к его шее.
Сердце билось. Взгляд остановился на мне.
— Больно, — прошептал старик.
Спина.
— Черт, Вернер. — Я наконец нашел мобильник. — Тебе нужно ехать в больницу.
Он покачал головой. Наверное, ему было очень больно говорить.
— Не надо «скорой», — пролепетал он. — Отвези меня сам.
— Ты упал?
— Я справлюсь. Только помоги.
— Давно ты тут лежишь?
— Несколько минут. Не беспокойся.
Вернер попытался встать самостоятельно. У него вырвался стон.
Я поднял старика.
Он повис на мне мертвым грузом.
Мы спустились по лестнице. Я надел на него куртку, уложил на заднее сиденье машины. Он был не в состоянии сидеть. Лицо побагровело, выступили вены. Я испугался: вдруг у старика инфаркт.
— Позвоню Аннелизе.
Вернер поднял руку:
— После.
Отъехав от Вельшбодена, я срезал путь по направлению к Больцано. С приходом тепла лед растаял, и я катил на полной скорости.
У отделения скорой помощи нас встретили санитары. Вернер отказался от кресла на колесиках, но когда мы вошли, у него закружилась голова, и его силой уложили на носилки. И унесли.
Я остался ждать. Приемный покой то заполнялся людьми, то пустел: ни дать ни взять систола и диастола в сердечном цикле. Я раздумывал тем временем, нужно ли сообщить Аннелизе. Пару раз совсем было собрался ей позвонить. Но что бы я ей сказал? Что Вернер, несмотря на больную спину, решил прибраться на проклятом чердаке? А его состояние? В каком он состоянии? Я понятия не имел. Лучше позвоню, когда смогу сообщить что-нибудь конкретное.
Хорошо бы обнадеживающее.
3
— Папа?
Я только взялся читать Кларе ее любимую сказку («Мальчик-с-пальчик»), как девочка, очень серьезная, перебила меня. Я закрыл книжку, положил ее на тумбочку.
— Почему мама плакала?
— Мама не плакала. Она просто немного грустная.
— Но у нее были нехорошие глаза.
— Она переживает из-за дедушки.
Клара нахмурилась:
— А что с дедушкой? Почему он попал в больницу?
— Дедушка упал. У него немного болит спина.
— И поэтому мама грустная?
— Да.
— Но ты ей объяснил, что у дедушки просто болит спина?
Я невольно улыбнулся. Кларе удавалось заставить меня взглянуть на мир ее глазами. Тогда мир представал простым, линейным. Все в нем могло уладиться волшебным образом.
— Конечно. И сам дедушка говорил с ней.
— А она все равно грустная. Почему?
— Потому, что дедушка старый. А старики — они хрупкие. Как дети.
— Плохо быть стариком, да, папа?
Нелегко отвечать на такой вопрос. Особенно если задает его девочка, хоть и развитая не по годам, но все-таки пятилетняя.
— Зависит от того, кто с тобой рядом. Если ты один, это нехорошо, но если у тебя есть дети или внучата, такие же милые, как ты, это не так уж плохо.
— Ты боишься стать стариком?
Вопрос выбил меня из колеи. Но я признался чистосердечно:
— Да.
— Но я же буду с тобой, папа.
— Тогда мне будет не так страшно.
— А вот мне было очень страшно знаешь где?
— Где, маленькая?
— В снегу, — сказала Клара, и глазенки ее затуманились тревогой, словно она опять переживала те мгновения. — Снег засыпал меня с головой. Стало темно. Я не знала, где верх, где низ. И очень болела голова.
Я ничего не мог сказать.
В горле застрял комок.
Я приласкал дочку, я гладил ее по голове, пока не решил, что она заснула. Но когда я приготовился на цыпочках выйти из комнаты, Клара окликнула меня.
— Папа, — глаза ее широко раскрылись, — а тебе тоже бывало страшно?
Я постарался, чтобы голос не дрожал.
— Страх — это нормально, маленькая. Все чего-нибудь боятся.
— Да, но когда ты попал в беду. Тебе было страшно?
— Да. Очень.
— Ты боялся умереть?
— Я боялся потерять вас, — проговорил я, целуя девочку в лоб, — боялся, что никогда больше вас не увижу.
— И ты сердился?
— Но на кого? — удивился я.
— Я вот сердилась.
— На меня?
— И на тебя тоже. Но больше на дедушку.
— На дедушку Вернера? Но за что?
Клара машинально подняла руку к волосам. Намотала прядку на указательный палец, несильно потянула.
— Как ты думаешь, я должна попросить прощения? Теперь, когда дедушка болен, наверное, должна.
— Как я могу что-то думать, если не знаю, что случилось?
— Я хотела поиграть с куклой из шкатулки сердечком. Кукла была такая красивая.
— Из шкатулки сердечком?
Клара приподнялась, потом снова опустила головку на подушку.
— Там была кукла. На чердаке.
— Дедушка рассердился?
Она как будто не слышала вопроса.
— Шкатулка была вот такая. — Она показала руками размеры. — Там были всякие старые вещи. Нехорошие фотографии и кукла. Но кукла была красивая.
Нехорошие фотографии.
— Что за фотографии?
— Фотографии из кино. Кино на Хеллоуин, — серьезно разъясняла она, видя мое недоумение. — Фотографии из кино про зомби. Только зомби лежали на земле. Может, то были сломанные зомби, как ты думаешь, папа?
— Конечно, — согласился я, пытаясь расшифровать, о чем толкует Клара. — Сломанные зомби.
Сломанные зомби.
Кукла.
Шкатулка сердечком.
Зомби.
Сломанные.
— Дедушка сказал, это нельзя трогать, а я сказала: это нечестно, что у него кукла. Он ведь уже взрослый, а я — нет. И я рассердилась потому, что все со мной обращаются как с маленькой. А я не маленькая.
