За столом сидела Аннелизе.
У меня перехватило дыхание. Она была просто прекрасна.
На ней было маленькое черное платье, напомнившее мне премьеру второго сезона «Команды роуди», — вечер, который она окрестила своим «дебютом в обществе» (когда мы вошли в тот кинозал на Бродвее, все, даже мистер Смит, поразевали рты, а Аннелизе в ужасе шептала: «Не бросай меня одну, не бросай меня одну, не смей бросать меня одну»); нитка жемчуга, чтобы подчеркнуть изящество гибкой шеи; волосы собраны на затылке в безупречный узел.
Она встала, чуть коснулась губами моей щеки.
— Для тебя это тоже сюрприз?
— Да, — кивнул я, не переставая любоваться ею.
Ослепленный.
Боже, как мне ее не хватало.
— Господа…
Появился Вернер. В поварском колпаке, чисто выбритый и в белом переднике, он походил на какой-то гибрид французского шеф-повара и полярного медведя. Мы расхохотались.
Вернер и бровью не повел.
— Ужин…
Бараньи ребрышки, картофель со сметаной и зеленым луком, сорта сыра и копченостей в головокружительном количестве, кнедлики в сливочном масле и десятки других маленьких кулинарных шедевров. И вино тоже оказалось на высоте своей репутации.
Разбить лед было нелегко. Казалось, будто мы с Аннелизе пришли на первое свидание, к тому же на свидание вслепую. Еще немного, и я бы спросил: «А ты чем занимаешься, где работаешь?»
Однако потом мы мало-помалу расслабились. Говорили о Кларе, ведь ради нее мы и оставались вместе. Говорили о погоде, поскольку так принято между взрослыми людьми западного мира. Говорили о Вернере. До небес превозносили блюда, которые Клара, в своем прелестном красном платьице, перекинув полотенце через руку, подавала нам (каждый раз меня прошибал холодный пот: «Боже, только бы не уронила, только бы не уронила»).
Лишь после третьего бокала я осознал, по какому поводу праздник.
— Сегодня…
— До тебя только сейчас дошло?
Я покачал головой:
— Совсем забыл.
Забыл про 14 февраля.
На десерт Вернер приготовил сердечки из каштанов со взбитыми сливками.
Сам шеф-повар подал нам это блюдо.
— Папа? — недоверчиво спросила Аннелизе.
— Мадам? Пришелся ли вам по вкусу ужин?
— Ужин великолепный. Но я не знала, что ты такой искусный повар. Где ты научился?
— Шеф-повар никогда не раскрывает своих секретов.
— Ты же не шеф-повар, папа.
— Скажем, когда старый горец сталкивается лицом к лицу с ужасным монстром, которого вы, горожане, называете «досугом», он либо находит себе какое-то занятие, либо попадает в сумасшедший дом.
Вечер получился незабываемый.
Шеф-повар преобразился в няньку, и пока мы с Аннелизе смаковали амаро [107], а я позволял себе затянуться сигаретой, Вернер уложил Клару спать.
Потом попрощался с нами.
Мы остались одни. Я любовался мягкой линией плеч Аннелизе, и молчание вовсе не тяготило меня, даже наоборот.
Целый миг я чувствовал себя чуть ли не на верху блаженства.
Аннелизе встала, поцеловала меня в щеку.
— Спокойной ночи.
Аннелизе поднялась по лестнице, и я услышал, как она входит в спальню и закрывает за собой дверь.
Ничего другого я и не ожидал, но сердце все равно болезненно сжалось.
И все-таки не было сарказма в моих словах, когда я, подняв бокал к потолку, проговорил:
— С Днем святого Валентина, любовь моя.
4
День за днем я видел, как Клара поправляется. Чтобы понять это, мне не нужно было заключение врача, хотя в назначенные дни мы неукоснительно привозили девочку в больницу для осмотра. Мешки под глазами пропали, и она прибавила в весе, который потеряла после несчастного случая.
Мы возобновили наши прогулки. В горы было не подняться, но Вернер научил нас пользоваться снегоступами, и мы с восторгом бродили по лесам вокруг Зибенхоха. Как это здорово — ступать по снегу, болтать, наблюдать, как птицы перелетают с ветки на ветку, искать места, где белка прячет орешки (мы так ничего и не нашли, но Клара уверяла, будто видела домик гнома). Я старался не утомлять ее, превратившись внезапно в заботливого, хлопотливого родителя. Боялся, что она споткнется, вспотеет, устанет. Кларе такое внимание нравилось, но когда я слишком ей надоедал, она бросала на меня свой особенный взгляд, и я тогда понимал, что становлюсь хуже моей мутти, вечно озабоченной по поводу сквозняков. Так я старался искупить вину.
Отношения с Аннелизе не налаживались. Мы были людьми цивилизованными, так что никаких сцен или разбитых тарелок, но слишком много напряженного молчания и вымученных улыбок. Время от времени я ловил на себе ее пристальный взгляд, и весь мой мир проваливался в пучину тоскливой тревоги. Я знал, о чем она думает.
Что я испытываю к этому мужчине?
Могу ли я простить его?
Люблю ли я его по-прежнему?
Я хотел обнять ее, заорать: «Это я! Я! Ты не можешь меня бросить, потому что это я, и если мы расстанемся, то никогда в жизни больше не будем счастливы!» Но не делал этого. Ни Сэлинджеры, ни Майры так себя не ведут. Итак, я либо не замечал этих взглядов, либо махал ей рукой в знак приветствия. Она обычно вздрагивала, краснела от смущения и тоже махала мне рукой.
Лучше, чем ничего, думал я. Лучше, чем ничего.
Я старался как мог, но каждый вечер, укладываясь один на свою раскладушку, вспоминал все мелкие происшествия дня и без устали упрекал себя. Может, следовало принести ей букет: не роз, маргариток. Или пригласить поужинать в ресторане. Но может быть, ей и это покажется неуместным.
Проворочавшись несколько часов в постели, я проваливался в тревожный сон.
Мучили ли меня кошмары?
Да. Довольно часто.
Но Бестия в них не появлялась. Мне снилось, будто я, слепой, не способный произнести ни звука, брожу по дому в Зибенхохе, пустому, без мебели. Мне снилась тишина.
5
— Папа!
Клара гуляла в саду. Она раскраснелась, расстегнула курточку. Улыбалась.
— Иди сюда, папа! Тут тепло! Ветер теплый!
Тоже улыбаясь, я спустился к ней.
— Это фён, маленькая.
— Как тот, которым сушат волосы?
Теплый ветер ласкал лицо. Было приятно.
— В какой-то степени да. Но этот фён существовал до того, как придумали сушилку для волос.
— Такой сильный.
— Будь осторожна.
— Это почему еще?
— Знаешь, как обитатели Альп в старину называли такой ветер?
— Как?
— Ветром дьявола.
Клара придвинулась ко мне:
— А почему?
— Потому, что надует тебе простуду, — сказал я, застегивая на ней куртку.
Никогда слова не оказывались настолько пророческими. К вечеру я заметил, что Клара приумолкла и клюет носом. Не нужно иметь диплом врача, чтобы догадаться, в чем дело.
— Температура, — констатировал я, глядя на градусник. Тридцать восемь и пять.
Простуда держалась пять дней. Потом лихорадка спала, и личико Клары мало-помалу обрело свой нормальный цвет. Но я не решался выпускать ее из дома, несмотря на ворчание.
Февраль подошел к концу.
И 1 марта я решил, что момент настал. Некоторые считают, что люди взрослеют, когда хоронят своих родителей, другие — когда становятся родителями сами. Ни с той ни с другой точкой зрения я не был согласен.
Люди взрослеют, научившись просить прощения.
6
Дом Каголя был, как всегда, великолепен, но я находился не в том состоянии духа, чтобы это оценить. Я стоял столбом перед входной дверью и собирал все свое мужество, чтобы произнести самое трудное в мире слово из восьми букв: «простите».
Я хотел это сделать, чувствовал такую необходимость прежде всего потому, что, только попросив прощения, мог сохранить уважение к себе. Я не мог просто забыть то, что произошло.
Вот Бригитта.
Вот Макс сообщает: «Она покончила с собой, Сэлинджер».
Вот Манфред швыряет в меня банкноты.
