Избранное. Компиляция. Книги 1-14 (СИ) - Томпсон Джим

— От Миры? Почему я должен держаться от нее подальше?

— Держись от нее подальше, — повторил он. — Ты знаешь, что такое Пит Павлов. Если ты только... то он...

— Как ты сказал? Боюсь, я не совсем тебя понял. Какие разумные возражения может привести Павлов против того, что его дочь проводит время с выдающимся во всех отношениях, воспитанным и, смею добавить, красивым сыном доктора Эштона?

— Прошу тебя, Боб. — Его голос звучал устало. — Пожалуйста, сделай, как я сказал. Оставь ее в покое.

После минутного размышления я пожал плечами:

— Хорошо, если это для тебя так важно, я согласен.

— Спасибо...

— Я оставлю ее в покое, но не раньше, чем сам буду к этому готов.

К моему глубокому разочарованию, он никак не проявил своего возмущения. Видимо, предполагал, что я проделаю такую штуку. Только тяжело взглянул на меня и, когда заговорил, голос у него был очень спокойный.

— Хочу сказать тебе еще кое-что. Из моего кабинета пропало довольно большое количество наркотиков. Если я еще хоть раз обнаружу хотя бы малейшую недостачу, то позабочусь о том, чтобы ты был наказан — водворен в тюрьму или в лечебницу. Я сделаю это, что бы мне ни грозило.

Развернулся и ушел.

Я собрал тарелки и отнес их на кухню.

Хэтти стояла у плиты, спиной ко мне. Когда я вошел, она напряглась и чуть развернулась, чтобы все время держать меня в поле зрения.

Сейчас Хэтти лет тридцать девять или сорок, и она уже не такая хорошенькая, какой я ее помню с детства, — тогда я считал ее самой красивой женщиной в мире, но кое-что от былой красоты еще сохранилось, если присмотреться.

Я составил тарелки в раковину и прошелся по кухне, посмеиваясь про себя над тем, как напрягались мышцы у нее на шее всякий раз, когда она теряла меня из виду.

Я как раз подошел сзади, чем вынудил ее резко обернуться. Она быстро отступила за плиту и выставила перед собой руки.

— Что с тобой, мама? — спросил я. — Что случилось? Не боишься же ты своего единственного любимого сына?

— Прочь! — Ее глаза побелели. — Оставь меня в покое, слышишь?

— Но я хотел лишь получить поцелуй от своей дорогой милой мамочки. Ведь ты давно уже меня не целовала — в последний раз, когда мне было года три. Довольно долгий срок для ребенка. Одно время я даже думал, что у меня сердце разорвется...

— Н-нет, — простонала она. — Ты ничего не можешь знать об этом. Убирайся отсюда! Я расскажу доктору, и он...

— Хочешь сказать, что ты не мать мне? — спросил я. — Это правда?

— Нет! Я уже говорила тебе! Я тебе никто и ничто!

— Ну что ж, ладно, — я пожал плечами, — если так...

Я внезапно схватил ее и притянул к себе, прижав ей руки к бокам. Она задыхалась, стонала, тщетно пытаясь вырваться. Но позвать на помощь не решалась.

— Как насчет этого? — поинтересовался я. — Раз уж ты не моя мать. Мы никому ничего не скажем. Что, если мы...

Я отпустил ее, посмеиваясь. И отступил, вытирая плевок с лица.

— За что же, Хэтти? Ради всего святого, зачем ты это сделала? Что тут особенного, если я... — Сердце у меня билось ровно, но в горле стоял ком. — А ты что? Я не понимаю тебя, Хэтти.

Она с презрением смотрела на меня, сузив глаза и закусив губы. С отвращением и ненавистью.

— Ты слышал, что я сказала. И ничего не сможешь сделать.

И не сделаешь.

— Ты совершенно в этом уверена, мамочка?

Она осклабилась:

— Очень даже уверена. Как я сказала, так и будет, сынок.

— Я рад, что это тебя забавляет. Так вот что я тебе скажу. Хотя это, без сомнения, очень забавно, но я думаю, что в дальнейшем у нас вряд ли найдутся поводы для веселья. Даже не потому, что я убью тебя, а об этом я иногда подумываю, просто в данный момент у меня совсем другие планы, более важные, и пусть это не покажется тебе обидным.

Она внезапно рванулась и бросилась к себе в комнату. Я последовал за ней — и в изнеможении привалился к двери. К запертой двери в комнату моей матери.

Уже много лет она была заперта.

Моя память меня не обманула, она никогда меня не подводила. Мне было около трех лет, когда Хэтти в последний раз целовала меня, когда она обнимала и ласкала меня так, как мать ласкает ребенка. Этого я не мог бы забыть, даже если бы вообще потерял память. Да и кто бы забыл об этом неистовом потоке любви, согревающем душу, подобно целительному бальзаму?

Или лучше заставить себя все забыть и больше никогда об этом не думать?

Может, стоит принять глупую, эгоистичную, жестокую, обескураживающую идею, которую мне настойчиво пытались навязать, и поверить, что этого на самом деле никогда не было?

Я был бестолковым маленьким мальчиком. Я был глупым, испорченным мальчиком, и лучше бы я просил у Бога прощения. Я никогда не был милым, дорогим или даже просто Бобби. Я был мистером Бобби — мастером Робертом. Миста, или маста Бобби, чужой среди чужих.

Отсюда и бесконечные болезни — психосоматическое явление. Такую маску выбрало отчаяние.

Что касается моих умственных способностей, это просто компенсация.

Потому что вряд ли я мог унаследовать их от кого-нибудь из них.

Я подслушивал ночами, когда они думали, что я сплю. Задавал тысячи вопросов, как стратег, выдерживая между ними перерывы по месяцу.

У нее был ребенок — ведь она выкормила меня. Так где же он? Умер? Тогда где и когда он умер? Где и когда умерла моя мать?

Это оказалось до смешного просто. Нужно было только задать несколько вопросов моему дураку-папаше и этой сексуально озабоченной податливой дурочке, моей матери. Нужно было только подслушивать их по ночам. Подслушивать и сдерживать смех, готовый прорваться наружу.

Если бы хоть одному человеку удалось узнать правду, жизнь моего отца была бы разрушена. Это разрушило бы и мою жизнь, лишив всех возможностей.

Так было бы, если... А что думал этот слепой, безмозглый, бестолковый сукин сын о том, как мы живем сейчас? Хуже быть не может.

Нет, так жить нельзя. Такая жизнь не подходит приличному человеку, обладающему смелостью и порядочностью.

Я вычислил правду, когда мне было лет пять. А еще через некоторое время, когда я получил свободу передвижения, когда смог сам, втайне от других, отправлять и получать корреспонденцию, я нашел подтверждение своим умозаключениям.

До того, как мы переехали в этот штат, у моего отца была практика в другом месте. Но никаких записей о рождении сына у мистера Джеймса Эштона или о смерти миссис Эштон там не осталось. Однако существовала запись о рождении сына у некоей Хэтти Мэри Смит (цветная, незамужняя, первые роды). И лечилась она у доктора Джеймса Эштона.

Понятно?

Пожалуй, это мне следовало бы воскликнуть: ПОНЯТНО!

На самом деле я выругался, потому что догоревшая сигарета обожгла мне пальцы.

Я бросил ее на пол, растер подошвой и постучал в дверь комнаты моей матери.

— Мама, — позвал я, — мамочка, — я постучал громче, — ты слышишь меня? Лучше ответь, не то твой сынок рассердится и доберется до твоего гнездышка. Ты знаешь своего мальчика и знаешь, что он так и сделает. Он ждет еще пять минут, а потом...

И я начал вслух отсчитывать время по своим наручным часам. Заскрипела кровать, и я услышал приглушенный звук. Глухой, неясный звук — не то вздох, не то всхлип.

— Так-то лучше, — сказал я. — Слушай хорошенько, потому что это касается тебя. Я расскажу тебе, как я покончу с тобой и с моим дорогим папочкой... Я собираюсь отвезти вас обоих в некое безлюдное место и сковать цепями. Я так скую вас, чтобы вы находились порознь, но в то же время и вместе. Вы будете недосягаемы друг для друга, но в то же время и неразделимы. И я сорву с вас одежду, и обнажу ваши похотливые шкуры. Зимой я стану окатывать вас ледяной водой, а летом — душить одеялами. Вы будете визжать и дрожать от холода, а потом орать и корчиться от жары. Вы лишитесь голоса, и вас никто не услышит.

Это продолжится семнадцать лет, мама. Нет, я буду справедлив и сброшу со счетов два года. Потом я верну вас в этот дом, уложу вдвоем в кровать и покажу вам, что такое ад, хотя для вас и там будет недостаточно жарко. Я предам вас огню. И дом тоже. Я предам огню весь этот проклятый городишко. Представь себе, мама! Все население, все семьи — отцы, матери и младенцы, дети, деды и прадеды, — все сгорят и будут свалены в кучи в самых нелепых сочетаниях. Так все и будет, мамочка. Всему свое время.