— Как-то раз мы вытащили оттуда парня во вьетнамках, — весело проговорил Измаил, вклинившись в нашу беседу.
— Во вьетнамках?
— На высоте три тысячи метров, — подмигнул он, — люди ведут себя странно, разве нет?
Я не мог не согласиться.
Кристоф объяснял дальше.
— Шукринне — самый скверный путь. Скалы хрупкие, некоторые — под углом в пятьдесят пять градусов, а что до льда… никогда не знаешь, чего от него ожидать. Гиблое место даже для самых опытных альпинистов. Папа Карло сказал, что туристка провалилась в трещину — дело плохо.
— Почему?
— Потому, что она могла сломать ногу. Или обе ноги. Может, и кости таза. Удариться головой. В трещине ледника дно скверное, покрыто водой. Будто… — Кристоф задумался, подыскивая сравнение. — Будто попадаешь в бокал с гранитой [69].
— Вот уж позабавимся, в самом деле, — заметил Измаил, улыбаясь в камеру своей неподражаемой улыбкой: то ли потерявшийся щенок, то ли дерзкий мальчишка.
Еще одно правило спасателей. Трудностей не бывает. Никогда. Ибо, как говорит Моисей Плонер, «трудно только то, чего не умеешь делать». Иными словами: если тебе трудно, оставайся дома.
Я подумал, что туристке из Германии было бы не вредно последовать правилу Моисея. Мне и в голову не пришло, что для меня тоже писано это проклятое правило.
Через семь минут ЭК-135 барражировал над белым склоном Ортлеса. До того дня я ни разу не видел ледника, и он показался мне великолепным.
Через короткое время все изменится.
Моисей распахнул дверцу, и меня настиг порыв ледяного ветра.
— Вот она.
Я попытался поймать в объектив точку, на которую показывал начальник Спасательной службы Доломитовых Альп.
— Видишь трещину? Туристка там.
Я не мог понять, почему Моисей так уверен, что это та самая трещина. В том направлении их виднелось по меньшей мере три или четыре.
ЭК-135 вибрировал, будто миксер. Вертолет опустился на несколько сотен метров, когда в объектив «Сони» попали знаки, которые сразу разглядел Моисей. Цепочка следов на снегу, внезапно оборвавшаяся.
ЭК-135 завис.
— Ребята, мы не приземляемся: никак невозможно, — заявил Измаил.
Я застыл, разинув рот.
Измаил был не просто пилотом. Он был святым покровителем всех пилотов, когда-либо садившихся за штурвал вертолета. На кадрах, отснятых Майком, я видел, как он приземлялся («парковался», как он любил говорить) на вершинах величиной с яблоко; седлал воздушные течения, с какими не справился бы и Красный Барон [70], и проводил ЭК-135 так близко от стены, что казалось, будто лопасти переломаются с минуты на минуту. И никогда не терял этого своего вида ленивого мальчика Фитиля из сказки про Пиноккио. А теперь этот самый Измаил был явно обеспокоен.
О-хо-хо.
— Манни? Слезешь по трапу. Заберешь ее и сразу поднимешь наверх. Никто больше не высаживается. Слишком, шут его бери, тепло. И ветер…
Я ничего не понимал. Мы над ледником, так? Ледник — холодный, разве нет? Что за чертовщина, что это значит: «слишком, шут его дери, тепло»? И при чем тут ветер?
Не время задавать вопросы. Манни уже крепил трап.
Я смотрел, как он это делает, и сердце у меня вдруг забилось сильней, кровь закипела, желание вспыхнуло, как порох. И вот, пока ЭК-135 стрекотал между двумя утесами над трещиной в леднике, у меня вырвались слова, изменившие течение всей моей жизни.
— Можно мне спуститься с тобой?
Манни, уже стоя на полозьях и крепко сжимая трап правой рукой в кожаной перчатке, кивнул в сторону Моисея.
— В чем дело?
— Можно, я спущусь вместе с Манни? Хочу все заснять.
— Мы не сможем вытащить всех троих, — заметил Измаил. — Сильный ветер. И температура…
К черту температуру.
Все к черту. Я хотел спуститься.
— Я могу подождать внизу. Манни поднимет туристку и вернется за мной.
Просто, разве нет?
Моисей заколебался. Манни сказал с улыбкой:
— По-моему, ничего страшного.
Моисей окинул меня взглядом.
— O’кей, — сказал неохотно. — Но поторопись.
Я поднялся со своего места (уже не с места Майка, а с моего места), Кристоф передал мне страховку, я ее приладил и прикрепился к Манни. Мы шагнули за дверцу, встали на полозья. Кристоф показал мне большой палец. Манни стукнул по каске.
Три, два, один.
Пустота поглотила нас.
Мне было страшно. Мне не было страшно. Я был в ужасе. Я не был в ужасе.
Определенно я никогда еще не чувствовал себя настолько живым.
— Десять метров, — отчетливо произнес Манни.
Я поглядел вниз.
В трещине было слишком темно, ничего не разглядеть. Я направил камеру и продолжал снимать.
— Один метр.
Манни уперся ногами в гребень ледника.
— Стоп.
Трап перестал опускаться.
Манни включил фонарь, прикрепленный на каске. Пучок света пронизал полумглу. Мы сразу ее обнаружили. Женщину, одетую в оранжевую фосфоресцирующую куртку. Она привалилась к ледяной стене. Подняла руку.
— До нее тридцать метров, Моисей, — сказал Манни. — Медленно, вниз.
Трап снова зажужжал.
Я увидел, как исчезает сверкающий склон Ортлеса, и потом ослеп, а Манни тем временем направлял спуск. Я часто заморгал, пытаясь привыкнуть к темноте.
— Пять метров.
Голос Манни.
— Три.
Там, внизу, царило странное сияние. Солнечные лучи преломлялись в тысячах кристаллов, слепили глаза радугами и россыпью искр.
Дно трещины, шириной в два с половиной метра, было покрыто водой. В воде, как и говорил Кристоф, плавали куски льда разной величины. В самом деле, мы как будто попали в граниту.
— Стоп.
Манни отцепил свою страховку, потом мою.
Я погрузился по колени в ледяную воду.
— Синьора, вы тут одна?
Женщина, казалось, не поняла вопроса.
— Нога.
Туристка бормотала еле слышно.
— У нее шок, — объяснил Манни. — Подвинься, как только можешь. За дело, да поскорее.
Я вжался спиной в стену ледника. Дыхание паром выходило изо рта, поднималось облачками. Только бы они не попали в кадр.
Туристка посмотрела на Манни, потом на свою ногу.
— Больно.
— Видите вертолет? Там, на борту, врач, он вам даст хорошую дозу обезболивающего.
Женщина мотала головой и стонала.
Манни прицепился к трапу, потом выбрал трос и закрепил страховку женщины.
— Трап, Моисей.
Трап стал поднимать обоих.
Женщина вопила во все горло. Я с трудом преодолел инстинктивное желание заткнуть уши. Сделай я так, камера упала бы в слякоть, и тогда Майк точно убил бы меня.
Медленно и жестоко.
Трап поднимался, как в учебном пособии. Трос казался прямой линией, вычерченной тушью.
Я смотрел, как Манни и женщина поднимаются, поднимаются и наконец выбираются из трещины.
Я остался один.
5
Что показывают кадры, отснятые за это время?
Стены ледника. Отблески, тающие в кромешной тьме. Пучок света от камеры, который клонится в ту и в другую сторону то в замедленном темпе, то с истерической быстротой. Радужные кубики, плавающие у моих ног. Мое отражение во льду. Вначале я улыбаюсь, потом как будто прислушиваюсь, очень внимательно, стараясь уловить разговор, не предназначенный для моих ушей. Наконец я перепуган: глаза зверя, попавшего в капкан, зубы стиснуты, губы, посиневшие от холода, сведены в гримасу, мне не принадлежащую. Средневековая маска смерти.
И надо всем голос Ортлеса. Потрескивание льда. Шорох всей массы камня, которая продолжает двигаться вот уже двести тысяч лет.
Голос Бестии.
Манни спускается, озабоченный. Снова и снова зовет меня.
Вопль Бога поглотил Манни.
Течение секунд, уже лишенное смысла. Ужасное осознание того, что время ледника — не человеческое время. Время чуждое, враждебное.
И тьма.
Я погрузился во мрак, поглощающий миры. Скользил по склону в самые глубины пространства. Неизбывная, необъятная, нескончаемая, вечная ночь призрачной белизны.
