— Из-за ее фамилии?
— Эви уже была виновата в том, что она наполовину итальянка. Да еще сожительствовала с женихом в мирке, где и слова-то этого еще не придумали. «Сожительствовать». Сожительствовать — это для кинозвезд, но не для богобоязненных жителей Зибенхоха. Но хочешь, скажу тебе всю правду?
— Я пришел сюда, чтобы тебя выслушать.
Вернер остановился.
Мы дошли до места, где тропинка поворачивала, приведя нас на вершину холма высотой метров сорок. Задувал легкий западный ветер, который, однако, начинал крепчать. Но холода еще не наступили.
— Даже если это заставит тебя по-другому взглянуть на Зибенхох?
— Конечно.
— Эви оторвала от Зибенхоха одного из лучших его сыновей. Парень был славный и хорошая партия, но, как всегда в таких случаях, никому и в голову не пришло, что уехать в Инсбрук он решил сам, а не поддался… шантажу, на который Эви пошла, чтобы заполучить одного из самых завидных в деревне женихов.
— Вот говнюки.
— Можешь не стесняться в выражениях, хотя из любви к родине я и должен был бы тебе заехать в нос. В самом деле, куски говна. Но время шло, и, как это всегда бывает в маленьких местечках, таких, как наше, Эви и Курт стерлись из памяти. Если бы не Маркус, думаю, о них перестали бы говорить.
— Потому что Маркус оставался тут.
— Он ходил в школу, шатался по горам. Когда только мог, подрабатывал подмастерьем в столярной мастерской в Альдино, чтобы накопить немного денег. Эви и Курт наезжали в Зибенхох главным образом ради него. Курт с отцом, несмотря на все мои усилия того вразумить, были по-прежнему на ножах.
Добрую половину своей жизни проведя в яростных спорах с отцом, а другую — осознавая, насколько мы похожи, эту коллизию я уловил на лету.
— Приезжали они редко. Ни Евросоюза тогда не было, ни льготных цен, а главное — у Эви и Курта кредитных карт не было и в помине. Поездка стоила кучу денег. Эви получала стипендию, и, зная ее, я уверен, что она где-то да устроилась на неполный рабочий день. А Курт нашел себе классическое занятие для иммигранта из Италии.
— Готовил пиццу?
— Служил официантом. Они были счастливы, вся жизнь была впереди. Не скрою, — заключил он, прежде чем попросить у меня сигарету, — именно это для меня нестерпимо, когда я думаю о той бойне: Курта и Эви ждало будущее. Прекрасное будущее.
Мы молча курили, слушали, как свистит ветер, пригибающий вершины елей.
Блеттербах, несущий свои воды менее чем в десяти километрах от нас, прислушивался к нашей беседе.
— Кое-кто в деревне говорил, что Бог их покарал за грехи.
Эти слова ожгли меня, словно удар хлыста. Мне стало тошно.
— Что же произошло двадцать восьмого апреля, Вернер?
Вернер повернулся ко мне очень медленно: я даже решил, что он не расслышал.
— Никто в точности не знает, что в тот день произошло. Я могу рассказать тебе только о том, что сам видел и делал. Или нет. О том, что я видел и делал с двадцать восьмого по тридцатое апреля того проклятого восемьдесят пятого года. Но мы должны договориться, Джереми.
Он был серьезен, до смерти серьезен.
— Договориться о чем?
— Я расскажу тебе все, что знаю, не упуская ничего, а ты пообещаешь, что не позволишь этой истории сожрать себя.
Он употребил немецкий глагол Fressen, которым обозначают процесс еды по отношению к животным. По отношению к человеку используют глагол Essen, есть.
Животные, бестии — жрут.
— Это случается со всеми, кто принимает близко к сердцу бойню на Блеттербахе.
Волосы у меня на голове встали дыбом.
Усилившийся ветер свистел в ушах.
— Рассказывай.
В этот момент мой сотовый издал трель, и мы оба вздрогнули.
— Извини, — скривился я, раздраженный тем, что нас прервали.
Связь была плохая, и до меня не сразу дошло.
Звонила Аннелизе. Она плакала.
Салтнер [77]
1
Я распахнул дверцу, не дожидаясь, пока заглохнет мотор, и вихрем ворвался в дом. Аннелизе сидела посредине салона, в моем любимом кресле.
Я поцеловал ее, не говоря ни слова. От нее пахло кофе и железом.
Клара заглянула в комнату и бросилась Вернеру на шею.
— Мама та-ак кричала, — сообщила она.
— Уж наверное, не без причины, — отозвался Вернер.
— Она та-а-ак сердилась, — зашептала Клара, — говорила такие плохие слова. Особенно одно, как его…
— Клара! — Аннелизе нечасто обращалась к девочке таким резким тоном. — Иди к себе в комнату.
— Но я… — возмутилась та, и личико ее сморщилось.
— Почему бы нам не испечь штрудель? — вмешался Вернер, погладив Клару по щеке. — Разве ты не хочешь научиться печь штрудель так же, как твоя бедная бабушка?
— Бабушка Герта? — Клара просияла. — Та, которая теперь на небе? Конечно хочу.
Вернер взял ее за руку и увел на кухню.
Только тогда Аннелизе заговорила:
— Ненавижу.
— Кого?
— Всех.
— Успокойся.
— Успокойся?!
Я поскреб шрам над бровью.
— Просто хотелось бы знать, что стряслось.
Она расплакалась. То были не тоненькие всхлипы, надрывавшие мне душу в тот день, когда я поклялся взять творческий отпуск на год. То были яростные рыдания.
— Я пошла к Алоизу, хотела купить немного консервов, банку-другую солений. В прогнозе по радио обещали снег, и… — она шмыгнула носом, — на меня накатило что-то вроде синдрома белки. Мама всегда делала запасы перед тем, как выпадал первый снег, ведь никогда не знаешь, как оно повернется. А потом…
Раз она заговорила о матери, подняв запретную тему, видимо, случилось что-то в самом деле серьезное.
— Я стояла за полками. Ты ведь знаешь магазинчик Алоиза, представляешь, сколько там всего нагорожено?
— Я покупаю там сигареты.
— В какой-то момент слышу, как Алоиз и Луиза Вальднер…
— Бабища, которая принесла нам песочный пирог с черникой, когда меня выписали из больницы?
— Она самая.
— О чем они говорили?
— Чесали языком.
Я закрыл глаза.
— Что они сказали?
Она ответила еле слышным шепотом:
— Что это ты во всем виноват.
— А потом? — сухо осведомился я.
— Потом? Потом я вышла из-за полок. И давай их костерить. А эта хавронья сказала: ты, мол, языком-то трепать сильна, но всем ясно, что твой муж — убийца.
Убийца.
Вот именно. Убийца.
— И?..
Аннелизе широко раскрыла глаза:
— По-твоему, что я должна была сделать? Я забрала Клару и ушла. Господи боже мой, будь моя воля, я бы им выцарапала глаза. И знаешь, что я тебе скажу? Жаль, что я их не прибила. Сначала ее, потом этого… — Она зарыдала. — Мне жаль, мне так жаль…
— Не переживай. Ничего страшного. Люди… сама знаешь, каковы они.
— Госпожа Вальднер… Она прочла молитву на похоронах моей матери.
Мне пришел на память рассказ Вернера. То, что госпожа Вальднер сказала обо мне, — цветочки по сравнению со слухами, какими делились любезные обитатели Зибенхоха над могилами Эви, Курта и Маркуса. Я крепко обнял жену.
— Как это восприняла Клара?
— Ты ее можешь понять, нашу девочку?
Я улыбнулся:
— Я понимаю только то, что люблю ее. Этого довольно.
2
Остаток дня я вел себя терпеливо, раскованно и абсолютно неискренне.
Помогал Кларе месить тесто для штруделя, весело болтал с Вернером, который чистил яблоки.
Я целый день был тем, что называется cool [78].
Когда восхитительный аромат сладкого пирога заполнил кухню, а Вернер собрался уходить, я, воспользовавшись случаем, предложил подвезти его до Вельшбодена.
— Хочешь услышать конец истории? — спросил он, когда мы сели в машину.
— Лучше побыстрее вернуться к Аннелизе. Загляну к тебе вечерком, если не возражаешь.
Когда мы приехали, Вернер сказал:
