— Благодаря всему этому я могу сойти за местного?
— Скажем, вы чуть-чуть этого уровня не достигаете. Но ценитесь гораздо выше, чем обычный турист. Понимаете, о чем я?
— Нет, — отрезал я.
— Буду с вами откровенен, именно имея в виду ваш статус… почетного гостя. В Зибенхохе то и дело дерутся. То и дело. И моя задача — не просто посадить в холодную какого-нибудь пьяницу или позвать врача, чтобы тот его подлатал. Моя задача — избегать проблем. Предотвращать их. По крайней мере, я так думаю. — Немного помолчав, он продолжил: — Я знаю, что люди говорят о вас. Особенно после того, что случилось на горе Ортлес. Но это одни разговоры.
— Вы в этих разговорах принимаете участие?
Добрый дядюшка покачал головой:
— Это не важно, господин Сэлинджер. Здесь и сейчас — не важно. Будь ваша воля, вы давно бы уже врезали мне по яйцам. Думаете, я слепой? Вы вне себя от бешенства. Сейчас для меня важно, чтобы вы вернулись домой. Выспались бы хорошенько и забыли о болтовне двух стариков, которым больше нечего делать целыми днями, как только сплетничать. Не обращайте внимания. Не надо соглашаться с ними.
— Соглашаться?
— В моей работе нужно быть немного психологом, господин Сэлинджер. Одними мускулами ничего не добьешься. И психолог, который живет во мне, говорит, что если кто-то направляется на предельно допустимой скорости к торговой точке, принадлежащей человеку, высказавшему о нем некое нелестное суждение, то это суждение, вероятно, его так или иначе задело. Если вы, Сэлинджер, поколотите человека, который, хоть это и не видно на первый взгляд, на десять лет старше вашего тестя, это утешит вас на короткое время, но в конечном итоге подтвердит правоту Алоиза, да и многих других людей здесь, в Зибенхохе.
Хотя сама мысль об этом страшно возмущала меня, в глубине души я знал, что так оно и есть.
Да, я себя ощущал убийцей. Поэтому хотел пойти к тому сплетнику и задать ему хорошую трепку. Не из-за слез Аннелизе, не из-за Клары, как я себе твердил весь день, но потому, что я чувствовал: эти сплетни не лишены основания. Я бы выплеснул на него ненависть, которую испытывал исключительно к себе самому. Поведение труса.
Я стал себе самому противен.
Глубоко вздохнул. Уровень адреналина упал.
Вглядевшись в Крюна, я увидел его в истинном свете. Человек в форме, который всячески старается избежать неприятностей.
— Вы молодец: я теперь понимаю, почему вас зовут «командир Крюн». Вы правы, — признал я. — Мне бы хотелось угостить вас пивом как-нибудь на днях. Судя по всему, я ваш должник.
Командир Крюн заметно расслабился. Протянул мне руку:
— Зови меня Макс. Ничего ты не должен мне, это моя работа.
— Спасибо, Макс. Ты по-прежнему зови меня Сэлинджер, так даже жена ко мне обращается, — улыбнулся я.
4
Я уложил Клару, почитал ей сказку, поцеловал Аннелизе, погруженную в какую-то телевизионную мелодраму, и попрощался, сказав, что обещал Вернеру разгромить его в шахматы. Надел пиджак и вышел, чтобы дослушать до конца историю о том, что случилось 28 апреля 1985 года.
Падал снег.
Что случилось 28 апреля 1985 года
1
Вельшбоден встретил меня умиротворяющим запахом пылающих дров и табака. Вернер налил мне стопку граппы, настоянной на травах, а я угостил его сигаретой.
— Буря над Зибенхохом, — напомнил я. — Если ты не передумал рассказывать.
— Последнее, что ты должен узнать, прежде чем я начну рассказ о бойне. Самозарождающиеся грозы невозможно предсказать. Даже сегодня, со всей электронной чертовщиной в нашем распоряжении, мы знаем только, что пойдет дождь и разразится порядочная гроза. Насколько ужасной будет буря, узнать нельзя. Поэтому они отправились в поход.
— Эви, Курт и Маркус.
— Все трое были опытными скалолазами, особенно Курт. Можешь мне поверить, он был не из тех, кто ищет опасности, но и легким дождичком его было не испугать. К тому же, когда они выходили из Зибенхоха, дождь еще не начался. Тут, Джереми, я должен высказаться со всей определенностью: никто не мог знать, какая буря приближается. Самозарождающиеся грозы непредсказуемы.
— В котором часу они вышли?
— В точности мы этого так и не узнали. Скорее всего, затемно. Скажем, около пяти утра. Только туристы дают себе время выспаться, отправляясь на прогулку в горы. — Вернер помолчал. — В восемьдесят пятом еще не построили Туристический центр, Блеттербах был диким местом. Ты заметил, что сейчас там проложено два маршрута?
— И горе тем, кто сойдет с обозначенного пути, — вспомнил я напутствия Илзе.
— Ну так вот, в те времена на Блеттербахе не существовало надежных путей. Только старые охотничьи тропки, еле заметные среди зарослей папоротников, да просеки, проложенные дровосеками, которые, впрочем, не заводили далеко. Нет смысла рубить лес внизу, в глубине ущелья: как прикажешь поднимать бревна наверх? Поток не такой широкий, чтобы сплавлять их вниз по течению, а дорог, по которым могли бы проехать грузовики или джипы, не существовало.
В глубине ущелья.
— Дождь начался около десяти утра. Гроза как гроза, молний немного. То, что она предвещала готовый разразиться ураган, никто не понял. В апреле в наших краях часто случаются грозы, и мы в Спасательной службе приготовились к долгой и скучной вахте. Весь день играли в карты, а снаружи все больше темнело. Около пяти вечера пришел напарник, и я решил вернуться домой. Едва добравшись, я услышал, как изменилась гроза.
— Услышал?
— Казалось, я попал под бомбежку. Ливень барабанил с такой силой, что я боялся, как бы не разбилось ветровое стекло, а раскаты грома… оглушительные — это мягко сказано. Аннелизе… — В его голосе прозвучала легкая грусть. — Она до сих пор боится грозы?
— Да, и довольно сильно.
Я не стал добавлять, что Аннелизе нашла безотказное средство против этой фобии: секс. Вряд ли отец хотел бы получить сведения такого рода о своей дочери.
— Я поел, подремал перед телевизором до тех пор, пока где-то в половине десятого не отключили электричество. Это меня не встревожило, обычное дело в такую-то грозу. Я зажег свечи по всему дому и стал смотреть в окно. Знаешь, Джереми, я не верю в эти сверхъестественные дела. В призраков, вампиров, в зомби. Не хочу, чтобы ты подумал, будто у меня было предчувствие. Нет, я бы так не сказал, но…
Он не закончил фразу.
— Я нервничал, сильно нервничал. Грозы никогда не страшили меня. Они мне даже по нраву. Вся эта мощь, которая обрушивается на землю, заставляет чувствовать, ну, не знаю, будто ты во власти чего-то великого, тебя превосходящего во много раз. И это прекрасное ощущение. Но в тот вечер молнии сводили меня с ума. Я не мог усидеть на месте. Чтобы успокоиться, стал проверять снаряжение. Не то, каким я пользовался, вылетая по вызову на вертолете, а старый рюкзак, который служил для пеших походов. Когда я застегнул последнюю пряжку, в дверь постучали. Ханнес, Гюнтер и Макс.
— Макс Крюн? — поразился я. — Шериф?
— Глава Лесного корпуса, — поправил меня Вернер. — Ты с ним знаком?
— Скажем так, мы обменялись парой слов.
— И каким он тебе показался?
Я задумался в поисках верных слов, чтобы описать его.
— Добрым дядюшкой, который одевается Дедом Морозом. Но горе тому, кто его разозлит.
Вернер хлопнул себя по коленям в знак одобрения.
— Умеешь ты сказать, Джереми. Добрый дядюшка, которого лучше не злить. Ты его разозлил?
— Был к тому очень близок.
— Он настоящий мужик. Жесткий. Обязан быть таким, по крайней мере, когда носит форму. Но если бы тебе довелось обменяться с ним парой слов, когда он не на службе, ты бы увидел человека умного, здравомыслящего и очень занятного.
— Чем он занимался в восемьдесят пятом?
— Служил в Лесном корпусе простым егерем. Начальником тогда был Командир Губнер, он умер через четыре года, как раз перед тем, как рухнула Берлинская стена. В марте с ним случился первый инфаркт, и Макс, еще совсем мальчишка, должен был взвалить на себя всю работу. И вот он входит ко мне, лицо совсем юное, глаза как у побитого пса. Насквозь промок под дождем. От волнения места себе не находит. С ним — Ханнес и Гюнтер. Я знал обоих, и вид их не предвещал ничего хорошего. Впустил всю компанию, предложил выпить по капельке для согрева. Они отказались. Знаю, это смешно звучит, но то, что они отказались выпить, меня напугало по-настоящему.
