— Почему?
— Макс был еще молод и в отсутствие Командира Губнера чувствовал на себе груз ответственности, особенно в такую погоду. Но Ханнес и Гюнтер не были сопляками. Часто мы получали неожиданные вызовы среди ночи, нам это не было в новинку. Дровосеки, не вернувшиеся домой до темноты, пропавшие дети, пастухи, провалившиеся в овраг, все такое прочее. Ханнес и Гюнтер всего навидались. Особенно Ханнес.
Я наконец уловил связь.
— Ханнес. Ханнес Шальтцманн, — пробормотал я. — Отец Курта?
— Он самый.
Я закрыл глаза, пытаясь переварить услышанное. Попробовал вообразить, что должен был испытать Ханнес Шальтцманн, когда обнаружил тело сына. Откинулся на спинку стула: жар, исходящий от камина, припекал бока.
— И потом, Гюнтер никогда не отказывался от стопочки. Особенно из моего специального запаса. Кстати, не выпить ли нам?
Он не стал дожидаться ответа.
Поднялся, принес бутылку. Звякнули стопки.
— Специальный запас. Граппа, сделанная по столетнему рецепту дома Майров. Наверное, когда-то мои предки были богаты, но с тех времен остались только отличные рецепты. Но я, собственно, и не жалуюсь.
— Почему ты решил, что они были богаты?
— Из-за фамилии. Майр. Это означает «зажиточный». Многие немецкие фамилии что-то означают, чаще всего профессии. Майр на местном диалекте Майер, землевладелец. Шнейдер — портной. Фишер — рыбак. Мюллер — мельник. А твоя фамилия что-нибудь значит?
— Я американец, — заявил я, чуть мягче, чем Брюс Уиллис. — Наши фамилии ничего не значат.
Вернер закупорил бутылку и протянул мне стопку.
— Граппа, настоянная на перчике. Произведена, разлита по бутылкам и проверена здесь присутствующим Вернером Майром.
— За старые истории, — сказал я.
— За старые истории, — кивнул Вернер, — которым лучше оставаться в прошлом.
Жидкий огонь. Пламя, прокатившись по венам, погасло, и жар сменился мягким теплом в груди; язык приятно пощипывало.
Вернер откашлялся, вытащил сигарету из моей пачки и продолжил рассказ.
— Это Ханнес поднял тревогу. Весь день он провел вне деревни, по работе, а вернувшись, узнал от жены Хелены, что Курт с друзьями решили устроить пикник на Блеттербахе. Взяли палатку, значит, планировали ночевку. Вначале Ханнес не волновался. Хотя они и не разговаривали с тех пор, как Курт переселился в Инсбрук, Ханнесу было известно, что сын свое дело знает. Он работал в Спасательной службе, и, хоть это и не так, мы, спасатели, себя считаем кем-то вроде элиты гор. Во всяком случае, мы не чета многим, умеем видеть, а значит, предвидеть опасность.
— Но потом непогода усилилась, превратилась в самозарождающуюся грозу, и Ханнес забеспокоился…
— Не сразу, — возразил Вернер. — Такие грозы недолго длятся. Они устрашают, что правда, то правда, но длятся максимум три часа. Все под контролем. Но эта гроза не ослабевала, наоборот, с каждой минутой набирала силу.
— И тогда Ханнес забил тревогу.
И снова я ошибался.
— Nix. Ханнес вышел из дома и направился в казарму Лесного корпуса: хотел переговорить с Максом. Электричество вырубилось, телефон не работал, но в штабе Лесного корпуса был коротковолновой радиопередатчик для чрезвычайных случаев. Ханнес хотел связаться с Гражданской обороной в Больцано, выяснить, есть ли основания для беспокойства. Макса на месте не было, и Ханнес пошел к парню домой, но и там не нашел его. В тот вечер справляли день рождения девушки, которая потом стала его женой, — Верены. Ханнес вломился на праздник, словно ворон, предвестник беды. Извинился за вторжение и объяснил Максу, что ему нужен коротковолновой радиопередатчик. Они вернулись в казарму и попытались связаться с Больцано.
— Попытались?
— Слишком много молний. Было столько помех, как если бы ты сунул голову в стиральную машину. Никогда ничего подобного не случалось. Они испугались. И только тогда решили организовать спасательную экспедицию. По дороге зашли за Гюнтером и все вместе явились ко мне. А я уж и снаряжение приготовил, будто ждал их. — Вернер покачал головой. — Предчувствие? Сам не знаю. Просто не знаю.
— Было около полуночи, — продолжил он чуть менее уверенно, — когда мы отправились в путь на «кампаньоле» Спасательной службы. Выехали из деревни, но были вынуждены два раза останавливаться. В первый раз — чтобы сдвинуть дерево, поваленное бурей; во второй — потому что дорогу размыло, нам пришлось прицепить джип к скале и таким образом попытаться протащить его через яму.
— Положение было настолько скверным?
— Хуже некуда.
Вернер встал, достал из ящика стола карту.
— Вот здесь заканчивалась грунтовая дорога, которая вела к Блеттербаху, — Вернер передвинул палец назад на несколько сантиметров, — а нам удалось добраться только до этого места.
Я подсчитал.
— Оставалось три километра?
— Четыре. Дальше — сплошная топь. Мы знали, что в таких условиях лучше развернуться, отъехать в безопасное место и подождать, пока гроза поутихнет.
— Но речь шла о сыне товарища.
— Стало быть, никаких разговоров. Мы пустились в путь. Камни падали отовсюду, я слышал, как они свистят. Дорога превратилась в поток грязи, каждый шаг грозил вывихом или переломом. Не говоря уже о завалах из деревьев и камней.
Его грубый палец показал на карте кривую, обозначающую перепад высоты, почти в самом центре Блеттербаха, немного смещенную к востоку.
— Они были здесь, но мы этого не знали.
— Туда вела тропа?
Вернер скривился.
— Что-то вроде. Они прошли досюда, — он показал на карте, — где-то до этого места. Потом свернули к западу, все время держа курс на север, и еще раз отклонились во время подъема. Вот тут.
— Ты понял, почему они сбились с курса?
— Должно быть, тропа стала непроходимой уже к четырем часам дня, и Курт подумал, что, если свернуть к западу, можно будет пройти по горной породе, пусть даже осыпающейся и более хрупкой, чем та, по которой проложена тропа.
— Почему же он передумал?
— Я полагаю, но это только домыслы, что вначале он хотел добраться до пещер, вот сюда, видишь?
— Пещер?
— В старину Зибенхох назывался Зибенхолен, что означает «семь пещер». Вероятно, он надеялся найти сухое местечко и там переждать. Только с приходом темноты, уразумев, что эта гроза — особенная, он понял: туда им ни за что не дойти, лучше подняться на одну отметку, отклонившись к востоку. Видишь — здесь и здесь? Это небольшие низины, их наверняка затопило, так что единственный путь наверх пролегал вот тут. Тут, на поляне, мы их и нашли. Они поставили палатку под выступом скалы, впритык к горе, чтобы ветром не унесло. — Он умолк, а я тем временем подсчитал, сколько километров им пришлось блуждать под дождем. — Курт знал свое дело. Был осмотрительным.
— Когда же вы их нашли?
— На следующий день, — сухо ответил Вернер.
— На следующий день? — переспросил я, бледнея.
Невероятно, чтобы четверо мужчин, тренированных, обладавших сноровкой, рожденных в горах, потратили столько времени, чтобы преодолеть расстояние между двумя точками, которые на карте казались расположенными совсем рядом.
Я так подумал, потому что был обычным горожанином с убогой фантазией.
Если бы только я приложил усилие и представил вживе ливень, грязь, молнии, весь ад, о котором Вернер пытался мне поведать, я бы не изумился до такой степени. К тому же я был крепок задним умом, а это стольких довело до могилы. Я знал, что Курт и его друзья находились в данной точке только потому, что так сказал Вернер, но в ночь с 28 на 29 апреля команда спасателей не имела об этом ни малейшего понятия.
— Скверная была ночь. Длинная-длинная. Повторяю: я все время твердил себе, что лучше нам вернуться.
— Но вы не вернулись.
— Нет.
Я ждал, пока Вернер заново нащупает нить рассказа.
— Фонари не очень-то нам помогали, но хотя бы позволяли убедиться, что никто не провалился в какую-нибудь расщелину. Достаточно было пересчитать светящиеся белые точки. Где-то около трех ночи прямо на Гюнтера обрушился огромный камень, пробив ему каску. Гюнтер отшвырнул его подальше, выругался и продолжил поиски как ни в чем не бывало. Сознавая, что это совершенно бесполезно, мы кричали до хрипоты. Около пяти утра позволили себе устроить привал, на полчаса, не больше.
