И чтобы изгнать тошноту, я снова стал думать о Блеттербахе.
Десять букв и саночки
1
Я переждал пару дней. За это время распухший нос несколько пришел в норму. Потом, собравшись с духом, быстро найдя все, что нужно, в Интернете, я под предлогом покупки елочных игрушек отправился в суд Больцано.
Квадратное здание в чисто фашистском стиле возвышалось над площадью, которая без всякой фантазии была названа Судебной. Под взглядом Муссолини, который был изображен на барельефе циклопических пропорций, с рукой, воздетой в римском приветствии (надпись гласила: «Верить! Повиноваться! Бороться!»), я погрузился в хитросплетения итальянской юридической системы.
Персонал был сама любезность. Я назвал себя, объяснил, что мне нужно, и меня направили на третий этаж, где я дожидался, пока принимающий граждан сотрудник уделит мне несколько минут. Наконец он вышел, извинился за то, что мне пришлось ждать, укорил за то, что я предварительно не договорился о встрече по телефону, и энергично пожал мне руку.
Его звали Андреа Зеллер. Моложавый, немного сутулый, с тонкой костью и в темном галстуке. Но я знал — прочел в оцифрованных архивах местной хроники, пока дожидался его прихода, — что под наружностью чуть ли не угодливого бюрократа скрывается настоящая акула правосудия.
Зеллер, должно быть, тоже навел кое-какие справки, пока я ждал его, потому что мне не пришлось объяснять ему, кто я такой. Однако, в отличие от обитателей Зибенхоха, он не проявлял никакой враждебности. Наоборот, когда я сообщил, что задумал новый проект и мне нужна его помощь, он ответил, что будет счастлив оказать всяческое содействие.
Он провел меня в бар неподалеку, занял уединенный столик и, когда нам принесли кофе, потер руки, поправил очки и спросил:
— Так что я могу сделать для вас, господин Сэлинджер?
— Как я уже говорил, я работаю над документальным фильмом об убийстве, произошедшем в Альто-Адидже в восемьдесят пятом году. Я пытаюсь связаться с сотрудником прокуратуры и капитаном карабинеров, которые проводили следствие. Думаю, оба уже на пенсии. Капитана карабинеров звали Альфьери, Флавио Массимо Альфьери, имена под стать императору, — пошутил я, но лицо судейского осталось непроницаемым, — а судебного следователя звали Марко Каттанео. Возможно, вы…
— Доктора [89] Каттанео я помню хорошо. К сожалению, он скончался лет десять назад. Что касается капитана Альфьери, о нем я ничего не знаю. Могу дать телефон главного штаба провинции. Может быть, им что-нибудь известно. Но не слишком на них рассчитывайте, они ревностно оберегают частную жизнь своих сотрудников. О каком убийстве идет речь? В этих краях восемьдесят пятый был не из лучших годов.
— Вы здешний?
Зеллер теребил в руках позолоченную зажигалку, явно нервничая.
— Родился в квартале Ольтрисарко, вырос у площади Грис, там, где погребок «Санта-Маддалена». В восемьдесят пятом я только-только получил диплом, но хорошо помню, какая атмосфера царила в городе. Ein Tirol [90] объявил войну Италии, напряжение нарастало. Если ваш документальный фильм об этом, боюсь, что…
— Меня не интересует терроризм. Это не мой жанр. Меня интересует убийство, произошедшее неподалеку от Зибенхоха, на Блеттербахе.
Судебный следователь задумался.
— Жаль, но мне ничего не приходит в голову.
— В газетах об этом писали мало. Слишком увлеклись грозой, которая унесла около десятка жизней.
— Грозу я помню. Много разрушений. Неудивительно, что преступление не получило огласки. Кого-нибудь арестовали?
— Нет. Дело, насколько мне известно, до сих пор не закрыто.
Глаза Зеллера блеснули.
— Дело об убийстве не сдается в архив до тех пор, пока преступнику не выносится приговор, но если в течение — сколько там прошло? — тридцати лет никому не было предъявлено обвинение, возможно, что документы поступили в архив суда. Хотите, дам вам пару телефонов, чтобы вы сэкономили время, а?
Я просиял:
— Было бы очень любезно с вашей стороны.
2
Архивариус смерил меня взглядом:
— Здесь ничего нет.
— Вы хотите сказать, документы пропали? — протянул я уныло.
— Ничего подобного: я хочу сказать, их здесь нет.
— И где же они могут быть?
— В соответствующей квестуре [91]. Наверное, полицейские не сдали дело в архив вовремя. У них полно бумаг, так что…
Я перебил:
— За тридцать лет так и не сдали дело? Вам такое кажется возможным?
Это его не касалось.
— Тем более, — пробурчал я раздраженно, — что следствие вели не полицейские, а карабинеры.
Архивариус и ухом не повел.
— Так у них и спросите.
Я вышел из архива, кипя от ярости. Целый день толок воду в ступе, да и елочных игрушек до сих пор не купил. Я припарковался на площади Виттория, за монументом, и смешался с оголтелой толпой в историческом центре Больцано, который местные называют «Портики». Накупил разноцветных звезд, дедов морозов разной величины и по меньшей мере десять кило мишуры и серебряной фольги. Наш дом засверкает огнями.
Я засунул все это в багажник и, перед тем как ехать в Зибенхох, решил сделать последнюю попытку. Позвонил в штаб карабинеров.
После третьего звонка мне ответили скучным голосом.
Я представился, не преминув сослаться на судейского чиновника. Скука пропала, меня стали слушать внимательно.
Я расспросил о капитане Альфьери.
— Могу я с ним поговорить?
— Это затруднительно, господин Сэлинджер. Он умер.
— Очень жаль.
— Достойный офицер. Теперь, если у вас нет других…
— По правде сказать, — вклинился я, — есть еще кое-что…
— Слушаю вас.
В голосе появилось раздражение. Я постарался изложить дело как можно более сжато.
— Я пытаюсь найти документы. Старое расследование, которое вел майор Альфьери.
— Вам следует обратиться в судебный архив.
— Уже обращался, но там сказали, что документов у них нет.
— Странно, — удивился собеседник, — очень странно.
Я не сомневался, что в штабе карабинеров кто-то получит знатную нахлобучку.
— Хотите, назову номер папки?
— Конечно хочу, господин Сэлинджер.
Я продиктовал.
Мой собеседник что-то пробормотал себе под нос. Потом я отчетливо услышал, как щелкают клавиши, терзаемые пальцами, мало приспособленными для таких трудов.
Наконец радостное восклицание.
— Ну конечно, теперь я вспомнил. Убийство на Блеттербахе. Тайна раскрыта, господин Сэлинджер. Дела нет в архиве.
— Оно у вас?
— Оно у мозгоклюя Макса Крюна. В Зибенхохе.
Я остолбенел.
— Что вы сказали?
— Ведь вы оттуда, вы мне сказали, что вы из Зибенхоха.
— Я там живу.
— Тогда вы наверняка его знаете. Глава Лесного корпуса.
— Я его знаю. Вопрос в том, как дело попало к нему в руки.
— А так, что Крюн — сын… хорошей женщины, — веселился карабинер на другом конце провода. — Упрямый как мул. Та история в восемьдесят пятом…
— Вы там были?
— Нет, в то время я преспокойно жил в Поццуоли, хотел стать механиком, и девушки улыбались мне, господин Сэлинджер. Я не так стар, как вы полагаете. Но то, как Крюн всех обвел вокруг пальца, превратилось в легенду. Поэтому я и вспомнил. Ну и тип этот Крюн.
— Мне любопытно. Расскажите, пожалуйста.
— Официально расследование поручили нам, понятно?
— Понятно.
— Следовательно, несколько лет дело находилось здесь, в Больцано. Потом история забылась, и папку передали в архив. Но поскольку речь шла о расследовании убийства, ее не внесли в опись. Она оставалась в подвешенном состоянии, вроде как в некоем бюрократическом лимбе. Такое случается сплошь да рядом. Вы слушаете? Следите за мной, сейчас начнется самое веселье. Крюну это не нравится, и он начинает рыться в законах, статьях и параграфах. Вы, должно быть, знаете, что в Зибенхохе Крюн отвечает в целом за охрану правопорядка. Так вот, согласно закону, который выкопал Крюн из Альбертинского статута [92], — а закон этот никто никогда не отменял, — государственный служащий, исполняющий функции блюстителя порядка, может затребовать документацию, относящуюся к любому преступлению, совершенному на вверенной ему территории, и держать бумаги у себя столько, сколько ему заблагорассудится, то есть в данном случае, пока они не покроются плесенью.
