Мужчины прошли в гостиную, захламленную комнату закоренелого холостяка. В ней присутствовало лишь «самое необходимое»: большая плазма, стереосистема и старенький диван. Если и ступала тут женская нога, то нечасто и ненадолго.
– Так как все было? – спросил Олег, присаживаясь.
– Ну, этот мужик, потерпевший…
– Его зовут Тимур Кутаев.
– Так вот, этот Кутаев оставил машину на стоянке утром. Вернулся к вечеру, открыл машину, только собирался в нее сесть, как на него напали.
– Можешь описать хулиганов?
– Да не выглядели они как хулиганы!
– А как они выглядели?
– Как… – замялся Сапожников, подбирая слова. – Как спецназовцы в костюмах.
– То есть?
– Ну, здоровые такие, бритоголовые, а пиджаки дорогие, как у охранников в крутых банках.
– Значит, как у охранников… Сколько их было?
– Двое, но ты Тимура-то этого видал? Он же щуплый такой, что твой куренок! Они бы его насмерть уходили, поэтому я и вмешался.
– И что потом?
– А что – потом? Я выскочил, выстрелил в воздух из газового пистолета и крикнул, что вызвал полицию. Они сели в машину и дали по газам.
– Что за машина – номер запомнил?
– Да нет, какой номер! Я к парню-то подбежал, гляжу – не шевелится и вроде бы даже не дышит. Вызвал «Скорую»…
– А полицию?
– Не, зачем мне тут полиция? Хозяин стоянки не одобрил бы, поэтому я решил – пусть медики вызывают.
– Что случилось с бумажником?
– Э-э, нет, друг, ты мне лишнего не пришивай: бумажник я не брал, это они его взяли!
– Те парни? Ты хочешь сказать, что они ограбили Кутаева?
– Не знаю, ограбили или что, но один из них обыскал терпилу, и я видел из своей будки, что он что-то вытащил у него из кармана.
– А телефон?
– Когда врач «Скорой» осмотрел его, он намекнул, что твой Кутаев, скорее всего, не жилец, а телефончик лежал прямо там, на сиденье, и я подумал…
– Что покойнику он ни к чему, – закончил за Сапожникова Олег. – Как насчет камер наружного наблюдения?
– Они охватывают не весь периметр стоянки, – покачал головой мужчина. – Я потом просмотрел записи – ничего.
– Ясненько.
– У меня не будет неприятностей? Ну, я же отдал телефон…
– Веди себя хорошо, и я никому не расскажу, – пообещал Олег. – Впредь не бери чужого, а то кто-нибудь другой может оказаться не таким добрым человеком, как я!
* * *
Генрих оказался отличным кавалером. У меня никогда не было «романа с иностранцем». Говорят, каждая уважающая себя женщина должна иметь в своем архиве подобное знакомство, однако все мои мужчины были исключительно отечественного производства. Правда, Генрих с самого начала сообщил мне, что учился в России, его русский язык мало отличался от того, на котором я и мои сверстники общаются между собой, и лишь акцент, усиливавшийся в минуты сильных эмоций, выдавал в нем иноземца. Но этим его «обрусение» не исчерпывалось. Долгое время живя в России и бывая в Германии лишь наездами, Генрих перенял многие привычки моих соотечественников, но до сих пор не сумел избавиться от ужаса перед двумя вещами – грязью на улицах и поголовным хамством.
– Знаете, – смеясь, говорил он, когда мы сидели в ресторане после спектакля, – мне иногда кажется, что лучше бы я хуже владел русским, ведь тогда я не понимал бы многих обидных вещей и, как это… сберег себе кучу нервов, так?
Я находилась в состоянии эйфории и, как ни пыталась бороться с этим ощущением, ничего не выходило. Меня пригласил на свидание симпатичный, интеллигентный мужчина – на настоящее свидание, а не просто дружеские посиделки за бокалом вина. Программа была насыщенной – сначала балет, потом ресторан и приятная беседа. Генрих вел себя безупречно и не скрывал, что я ему нравлюсь, хотя рук не распускал и не говорил комплиментов, за исключением одного – моему платью, когда я сняла плащ в фойе. И он по-прежнему называл меня на «вы», и это мне нравилось, придавая нашим отношениям некий оттенок буржуазной старомодности, к которой я неравнодушна в силу возраста и воспитания.
– А как там ваш молодой друг – тот, который в тюрьме? – неожиданно поинтересовался Генрих, когда подали десерт.
Только я собиралась рассказать ему, что успела выяснить о деле Толика, как затрезвонил телефон. У меня было искушение проигнорировать его, но звонок мог оказаться важным. Высветился Дашкин номер, и я удивилась, ведь мы недавно общались.
– Мам, ты не поверишь, что на этой записи!
– Погоди, ты о чем?
Мое состояние после спектакля и еды было до того расслабленным, что мозг отказывался логически мыслить, а память превратилась в бабушкино решето.
– Ну, та запись, которую мне обещали достать у следователя, помнишь? – нетерпеливо пояснила дочь. – Ты дома? Я еду!
– Даша, нет… Понимаешь, я не дома.
– А где?
– В… ресторане.
На другом конце трубки повисло молчание.
– В каком?
Зачем Дашке знать, где я ужинаю? Тем не менее пришлось ответить – в конце концов, почему я должна это скрывать, ведь мне давно уже не пятнадцать, а Дарья мне не мать, а дочь!
Она повесила трубку.
– Неприятности? – участливо спросил Генрих.
– Нет, это моя младшая… Дочка звонила.
– Значит, это у нее неприятности?
– Нет-нет, на самом деле это касается Толика…
И я рассказала ему о последних событиях.
– Так вот он, твой таинственный мужчина! – раздался над нами Дашкин веселый голос. Вздернув голову, я затравленно посмотрела на дочь, стоявшую рядом с нашим столиком, уперев руки в бока. Генрих тут же поднялся. – Меня зовут Даша, – протянула она руку.
– Я бы и так не ошибся, увидев вас, – улыбнулся он Дарье. – У вас с мамой практически одно лицо!
– А он – очень даже! – одобрительно заметила дочь, и я почувствовала, что краснею, как восьмиклассница. – Надо же, – продолжала она, озираясь по сторонам, – никогда здесь не бывала! Хорошая кухня?
– Присаживайтесь, – галантно предложил Генрих, отодвигая для нее стул. – Сейчас принесут меню.
– Не надо меню, – отмахнулась Даша, усаживаясь. – Я обычно не ужинаю, но кофе выпью… И, пожалуй, с коньяком.
– А что, есть повод? – нахмурилась я.
– Ага. Я посмотрела запись.
– И?
– Знаешь, кто на ней?
– Ты же понимаешь, что я все равно не догадаюсь!
– Это точно, потому что на записи – Марина!
– Сестра Толика?
– Вот именно, можешь себе представить?
– Она… убила Илью Митрохина?!
– Это вряд ли. Ты себе представляешь, что хрупкая девушка, больная, практически умирающая, могла такое сотворить?
– Чтобы нажать на спусковой крючок большой силы не требуется, – задумчиво вставил Генрих. Даша посмотрела на него с удивлением.
– Он что, в курсе?
– Всего, – кивнула я.
– Ясно. Но на записи ничего такого нет – в смысле, убийства.
– А что же тогда есть?
– Марина, идущая по коридору к кабинету Митрохина.
– А потом?
– Ты помнишь, что в самом кабинете камер нет?
– Ну да…
– Марина входит, а потом выходит – и все.
– И что это доказывает?
– Смотря как на это посмотреть, – вздохнула Даша. – А смотреть будет прокурор, так что… На записи, в углу, стоит время, которое примерно соответствует времени смерти Митрохина, и это – большая проблема. Зато теперь очевидно, почему Толик сознался: если ему показали запись, где сестрица входит к человеку, из-за которого она, в сущности, пострадала, немудрено, что он на все согласился! Получается, что именно Марина видела Илью последней, а это, в свою очередь, доказывает ее причастность.
– Погоди, что ты пытаешься мне сказать? Что Марина пошла к Митрохину, украв пистолет у брата, застрелила его, а потом подбросила оружие Толику, чтобы его подставить?!
– Действительно, – хмыкнула Даша, – ерунда получается…
– А с Мариной ты говорила?
– Обязательно поговорю – завтра же с утра. Ума не приложу, что она могла делать у Митрохина!
– Да уж, вопрос… И почему нам ничего не сказала – знает же, как важна каждая мелочь!
