Красная волчица - Марклунд Лиза

Анника почувствовала, что у нее отвисла челюсть, и безмолвно уставилась на коллегу.

— Доклад по поводу крестьянского восстания в Хунани, — сказала Берит. — Написано в 1949 году, если мне не изменяет память. Одна из классических цитат Мао Цзэдуна. Ее все знали наизусть.

Анника порылась в ящике и вытащила еще два блокнота, пролистала их и наконец нашла то, что искала.

— А вот это?

Она дала Берит запись, сделанную в Лулео.

— Не может быть созидания без предварительного разрушения, — прочла Берит.  — Слом означает критику и неприятие, означает революцию. Она предполагает рассуждение о делах и вещах, какие будут после нее созданы. Тот, кто начинает с разрушения, закладывает основу процесса созидания.

— И?.. — спросила Анника.

— Еще одна цитата из Мао. Зачем ты их переписала?

От волнения Анника была вынуждена сесть.

— Это письма, — сказала она. — Анонимные письма жертвам убийств. Письмо о разрушении пришло на работу к Бенни Экланду через пару дней после убийства, письмо о крестьянском восстании по почте доставлено в дом политика из Эстхаммара на другой день после его мнимого самоубийства.

Краска схлынула с лица Берит. Она села на край письменного стола.

— Что в?..

Анника тряхнула головой и вдруг ударила себя ладонью по лбу.

— Мне надо поговорить с матерью Линуса Густафссона, — сказала она.

Сигналы, отдаваясь эхом, неслись сквозь промерзшее тысячекилометровое пространство. Потной рукой Анника прижала трубку к уху.

— Мне выйти? — жестом продемонстрировала Берит, ткнув пальцем себя в грудь, а потом показав на дверь.

Анника покачала головой и прикрыла глаза.

После следующего сигнала трубку сняли. Ответил сонный женский голос.

— Меня зовут Анника Бенгтзон, я звоню из редакции газеты «Квельспрессен», — произнесла Анника отчетливо модулированным тоном, которому она научилась за годы работы ночным редактором, когда приходилось ради телефонных разговоров вырывать людей из объятий крепкого сна.

— Кто? — переспросила женщина в трубке.

— Это я написала в газете о Линусе, — сказала Анника, вдруг почувствовав, что плачет. — Я звоню вам, чтобы сказать только, как я потрясена и опечалена.

Мальчик как живой предстал перед ее мысленным взором, его вихрастые волосы, пытливый взгляд, его ожидание, выраженное языком тела, его ломающийся голос. Она едва смогла удержать подступившие к горлу рыдания.

— Простите, — сказала она, — я…

Она закрыла рот рукой, чтобы заглушить плач, стыдясь присутствия Берит, сидевшей на стуле для посетителей.

— Это не ваша вина, — сказала женщина все еще сонным голосом.

— Вы — его мама?

— Да, это я, меня зовут Вивека.

С ударением на «е».

— Я чувствую себя страшно виноватой, — сказала Анника, начав разговор совсем не с того, с чего хотела. — Я не должна была писать о Линусе. Он мог бы остаться в живых.

— Этого мы не можем знать, — бесстрастно возразила женщина. — Но я думаю, это хорошо, что вы смогли заставить мальчика высказаться. Я не могла понять, что с ним происходит. Его словно подменили с тех пор, как это случилось, он не хотел мне ничего говорить.

— Это так, — сказала Анника, — но подумайте о том…

Женщина довольно резко ее перебила:

— Вы верите в Бога, Анника Бенгтзон?

Анника ответила не сразу, дожидаясь, когда остановятся слезы.

— Пожалуй нет, — призналась она.

— А я верю, — тихо произнесла женщина с несколько принужденной уверенностью. — Это помогло мне пережить многие испытания. Господь призвал Линуса к себе, и хотя я не могу знать почему, должна это принять.

Горе лилось из замерзших проводов, неслось ветром из холодного Лулео. Оно леденило Аннику, пустота протянула к ней угольно-черную руку человекоубийства, и только бесконечная божественная любовь могла сохранить от полного замерзания.

— У меня умерла бабушка, — сказала Анника. — С тех пор прошло уже семь лет, и я вспоминаю ее каждый день, но я даже представить себе не могу меру вашей потери.

— Я должна продолжить свой земной путь без Линуса, — сказала его мама, — хотя я и сегодня не могу себе представить, как сумею это сделать. Но я спокойна за то, что делает наш Небесный Отец, я знаю, что в любом горе он простирает надо мной свою руку.

Женщина замолчала, но Анника слышала, что та плачет. Она стала думать о том, не закончить ли этот тягостный разговор и положить трубку.

— Со временем я пойму, почему так случилось, — чистым, отчетливым голосом вдруг заговорила женщина, — потом, когда снова увижу моего Линуса в доме нашего Небесного Отца. Я знаю, что так будет. Только так я смогу жить дальше.

— Мне хотелось бы так верить в Бога, — сказала Анника.

— Он на Небесах, и он точно так же ваш, как и мой, — сказала женщина. — Он там, просто вы должны его принять.

Снова воцарилось молчание, которое должно было быть тягостным, но, к своему удивлению, Анника вдруг поняла, что оно исполнено тепла и красоты.

— Есть еще одна вещь, о которой я хочу вас спросить, — проговорила Анника. — Вы не получали по почте какого-нибудь странного письма после смерти Линуса?

На несколько секунд Вивека Густафссон задумалась.

— Вы имеете в виду письмо о молодежи? — спросила она наконец.

Анника метнула быстрый взгляд на Берит:

— О какой молодежи?

— Пришло письмо без имени отправителя и без подписи. Письмо доставили вчера. Думаю, что это соседи, которые хотели посочувствовать, но не осмелились постучать.

— У вас осталось это письмо?

Женщина тяжело вздохнула, как будто от неизбежной необходимости делать что-то, принадлежавшее миру живых, вникать в повседневность, которая десятки лет была освещена теплом общности, а теперь внезапно потеряла всякий смысл.

— Думаю, что я положила его в коробку со старыми газетами. Подождите, сейчас его принесу…

Короткий треск раздался в ухе Анники, когда Вивека положила трубку на деревянный стол у себя в Свартэстадене. Послышался шорох и шаги по комнате.

— Простите, что заставила ждать, — устало произнесла женщина, — вот что здесь написано: Как нам судить о том, является ли молодой человек революционером? Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило, а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле. Если он хочет делать это и делает на практике, то он революционер, если же нет, то он не революционер или контрреволюционер.

Анника уставилась на Берит и схватила ручку.

— Можете повторить это еще раз, только медленно? Мне надо записать текст. Как нам судить о том, является ли молодой человек революционером?

— Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило, а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле.

— Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило…

Берит закивала, изображая председателя Мао, а Вивека Густафссон продолжала читать в трубку:

— …а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле. Если он хочет делать это и делает на практике, то он революционер, если же нет, то он не революционер или контрреволюционер.

— Вы рассказали об этом письме в полиции?

— Нет, — ответила женщина, и впервые за все время разговора в ней проснулась жизнь, удивление, которое скоро перерастет в умение испытывать любопытство, а затем и радость жизни. — Мне надо было это сделать?

— Как выглядит письмо?

— Э-э… — протянула Вивека. — Ну что я могу сказать? Обычный лист, вырванный из тетради.

— А4, разлинованный?

— В синюю линейку. А это важно?

— У вас остался конверт?

— Да, вот он.

— Как он выглядит?

— Как выглядит? Обычный маленький белый конверт, в который вкладывают сложенный вчетверо лист. Адресовано нам, семье Густаффсон. Обычная марка. Есть штемпель. Что здесь? Лулео. Дату не могу разобрать.