– Эвридика? Эвридика!
Вид мчащегося ко мне оскалившего зубы черного пуделя заставил народ расступиться. Толпа расступилась, я бросилась к Эвридике и крепко вцепилась в ее ошейник.
– Где Оскар? Где Оскар?
Он должен был за ней приглядывать. Сейчас она была одна, и мне не хотелось останавливаться на мысли о том, что это означало. Он мог лежать придавленный упавшей сверху балкой… Но Эвридика тащила меня вперед.
Жар быстро нарастал. Становилось больно дышать. Я отчаянно держалась за собачий ошейник, пока мы в толпе выходили из зала и спускались по широкой мраморной лестнице. Рядом с нами оступилась и упала пожилая женщина. Только что она была здесь, а в следующий миг ее уже не стало, будто кто‑то открыл под ней люк.
Фойе превратилось во вместилище страдания и панического ужаса. Я увидела, как у какого‑то джентльмена вспыхнул цилиндр, растаял в огне и сложился, припекшись к его голове. Кто‑то нес на руках красного, как рак, ребенка. Один из капельдинеров прижался к стене, зашедшись в приступе жуткого кашля. Люди наступали мне на юбки. Я услышала звук рвущейся ткани и почувствовала, что лишилась доброй части подола. Эвридика кусалась и щелкала зубами, прокладывая дорогу вперед.
Наконец мы все‑таки выскочили на улицу, и я закашлялась, вдохнув чистый воздух.
На тротуаре собирались изумленные прохожие, дорогу перегородили пожарным насосом. Люди кричали и передавали друг другу ведра с водой. Но я не видела ничего вокруг.
– Дженни! Дженни, слава богу! Ты цела? – Оскар. Лицо его сплошь покрывала сажа, волосы были усыпаны пеплом. – Дженни? Скажи мне что‑нибудь.
Во рту у меня пересохло.
– Что… – начала было я, но тут в здании театра вылетели стекла.
Нас обдало жаром. Оскар оттолкнул меня подальше от вырвавшегося на волю пламени.
Я протерла глаза от попавшего туда песка и увидела, как «Меркурий», колеблясь, исчезает в снопах искр. У меня возникло престранное чувство, будто я смотрю, как сгораю сама, словно часть моего тела потихоньку занимается пламенем.
– Нам надо вернуться.
Оскар непонимающе хлопал глазами, походившими на две лампочки на его закопченном лице.
– Что?
– Грег все еще там!
На здании начала трескаться известка. Что‑то сдвинулось, ухнуло, и в следующий миг рухнул балкон, тут же превратившись в груду булыжника.
– Нет!
Оскар удерживал меня сзади.
– Черт.
Я прижалась к нему.
– Я должна…
– Тебе нельзя туда. Уже поздно.
Он был прав. Балкон разом завалил все три входа и погнул ворота.
– Мне очень жаль, Джен. Он не смог выбраться.
– Грег!
Оскар удержал меня. Слов больше не находилось.
Мой старший брат погиб. Я ужасно страдала, и не только за себя. Как только я расскажу об этом остальным? Это разобьет сердце Берти.
Никто из Дайеров тоже не появился на улице. Я подумала о маленькой Рейчел, такой юной и невинной во всем этом кошмаре. Ее родители не заслуживали моих слез, хотя все равно получили. Где же Полли? Миссис Неттлз? Феликс, Клементина… Неужели их жизни загублены?
– Это все я виновата, – хрипло сказала я, уткнувшись в рубашку Оскара. – Это моя… – Мой голос стал похож на карканье. Я слишком наглоталась дыма.
Оскар помолчал. Пламя шипело и трещало. Потом он произнес:
– За нами приглядывала Лилит. Она вывела тебя, меня и Эвридику.
Я не знала, так ли это было на самом деле. Я вообще не знала, что и думать. Хорас предупреждал об опасности задействованных в пьесе эффектов с огнем, однако было крайне странно, что пламя вспыхнуло как раз в тот миг, когда я разбила часы.
Те часы давали людям желаемое. Я продержала их в руках всего секунду, но теперь мои проблемы были, несомненно, решены. Отныне ни миссис Дайер, ни Грегори больше не могли нас побеспокоить. У меня были деньги, Оскар, а вскоре должен был появиться и Элджернон…
Хотела ли я этого на самом деле? Желала ли?
Ветер тихо и плавно нес на нас хлопья пепла. Я стояла, прижавшись к Оскару, а в это время дьявол, Мельпомена или кто бы то ни был, взимал свою плату с театра.
Я представила себе обломки часов в огне, как они плавятся, прикипая к столу миссис Дайер, которая так их любила.
Homo fuge. Эти слова нацарапал на задней крышке часов Юджин. И именно так я и поступлю. С божьей помощью унесу отсюда ноги и не стану оборачиваться.
Майкл Фэррис Смит
Голоса темной долины
…лисицы имеют норы и птицы небесные – гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову.
Евангелие от Матфея, глава 8, стих 20
© А. В. Александров, перевод, 2025
© Издание на русском языке. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025
Издательство Иностранка®
1956
В тот вечер свет долгого августовского дня сочился сквозь окна кухни, падая на лицо и руки Колберна, грязные после игры в футбол в соседском дворе. Мать отерла ему пот кухонным полотенцем, взяла сына за подбородок и вгляделась в его лицо: «Скоро исполнится двенадцать. Даже не верится». Он спросил, где отец, и она ответила, что там, в мастерской, иди позови его, пора ужинать. Мальчик заметил на столе под высоким шкафчиком, где отец хранил виски, пустую бутылку, взял ее, отвинтил крышку и понюхал. Ему обожгло нос, а мать рассмеялась его гримасе и сказала, чтоб знал теперь, что это за дрянь. И думать не смей. Ни сейчас, ни потом. Перестав улыбаться, она выглянула в кухонное окно на задний двор. Ее взгляд скользнул к мастерской, где обычно скрывался отец, вернувшись домой с работы.
Иногда оттуда доносился визг пилы или стук молотка, но чаще стояла мертвая тишина. Мать отвела глаза, и у нее на лице появилось отсутствующее выражение.
Она опустила взгляд. Открыла кран, вымыла руки, закрыв глаза, прикоснулась влажными кончиками пальцев к векам и застыла. Капли воды стекали по ее запястьям и щекам, а она все стояла так, словно приказывая времени и пространству подождать. Немного подождать, пока она снова не будет готова.
Колберн знал, что в таком состоянии ее лучше не трогать, и, пятясь, вышел из кухни и направился через двор к мастерской. Не доходя до нее, он окликнул отца. Пора ужинать. Мама зовет. Иногда ему нравилось заходить в мастерскую. Когда там играло радио, а отец потел над какой-нибудь поделкой, чтобы убить время, и позволял ему вбить гвоздь или протереть кисть. В такие дни отец бывал необычно спокоен. Редкие проблески света на фоне вечной кромешной тьмы. Из-за этой тьмы Колберну не нравилось заходить в мастерскую, когда там стояла тишина. Потому что в такие дни отец сидел на складном стуле, ссутулившись и положив локти на колени, с бутылкой в свисающей вниз руке и налитыми кровью глазами, и каким-то чужим, незнакомым голосом спрашивал: «Чего тебе надо? А? Какого черта тебе надо?» И мальчик пятился задом в открытую дверь, и разворачивался, и со всех ног несся обратно в дом, и говорил матери, что отец пока не может прийти, и больше уже не видел его до следующего утра, когда тот выходил к завтраку.
В тот день из мастерской не доносилось ни звука, но, подходя, мысленно он еще бежал с футбольным мячом к заветной линии. Он уже протянул руку к скобе, но остановился. Дверь была плотно закрыта, несмотря на жару. Колберн заглянул в щелку, но внутри царил полумрак. Он оглянулся на кухонное окно, за которым из стороны в сторону ходила мать, накрывая на стол и наливая чай в полные льда стаканы, снова взялся за дверную скобу и распахнул дверь. Потянулся к выключателю за дверью, чтобы включить свет, и в этот момент услышал кряхтение и резкий выдох. В полосах солнечного света, проникавшего сквозь щели между досками, с потолочной балки свисал, извиваясь всем телом, отец, носки его выгнутых, как у балерины, ног колотили по сиденью табурета, горло сдавливала петля, лицо побагровело, из уголков рта стекала слюна. Мальчик выпучил глаза, шарахнулся и ударился головой о дверной косяк, а отец хрипел, задыхаясь, бил себя ладонью по горлу и лицу, пытаясь что-то сказать, но смог только махнуть рукой, подзывая к себе. Колберн шагнул вперед и, взяв два кирпича из небольшого штабеля в углу сарая, положил на табурет и попытался поставить на них отцовские ноги, но тот сбросил их пинком. Отец шлепнул Колберна по затылку и снова судорожно взмахнул рукой, отгоняя прочь.
