Судя по всему, нормальные люди просто не поступают в академию Белмор. И то ли у ректора чутье на сумасшедших, отбитых и обиженных жизнью, то ли списки составляет лично Рид Эллиот. Впрочем, тогда в академии наверняка было бы пруд пруди темноволосых кареглазых девушек. Именно такие ему нравятся. Такие, как я.
Стакан апельсинового сока я выпиваю залпом в надежде, что кисловатый привкус перебьет не к месту всплывшее воспоминание о вкусе крови. Увы. И телефон этот чертов никак не затыкается! Не выдержав, я лезу в сумку и провожу пальцем по экрану, чтобы разблокировать.
«Ты издаешь просто чудесные звуки во сне».
Вдоль позвоночника пробегает уже знакомый холодок, и я нервно ерзаю на стуле с высокой спинкой. Мне ничего не стоит представить, как Рид заглядывает в нашу комнату посреди ночи. Боже мой! Но едва ли преподаватель может позволить себе бродить где попало после комендантского часа, особенно по общежитию, куда они вроде как вообще не ходят. Но так еще хуже.
Я нервно сглатываю и перехожу к следующему сообщению.
«И зря прячешь свои шрамы, моя милая муза».
Рука непроизвольно тянется к низу живота. Я делаю вид, что разглаживаю складки на юбке, а сама провожу ладонью по растянувшемуся под тканью длинному косому шраму. Единственный подарок от ублюдка-отчима, который останется со мной на всю жизнь и будет напоминать о нем даже теперь, когда его и на свете-то нет. Мать тогда сказала, что это не он решил развлечься с ножом, а я сама неудачно свалилась. Свалилась, черт побери! В полиции все тоже свалили на подростковые разборки: мы с Ларсоном тогда в очередной раз поцапались.
«Рано или поздно я сотру их с твоей прекрасной кожи».
Подумать только, до Рида никто не называл хоть что-то во мне прекрасным. Я криво улыбаюсь себе под нос и не понимаю, чего мне хочется больше: отбросить телефон в сторону и пойти как следует отмыться или позволить легкому возбуждению, зародившемуся в нижней части живота, превратиться во что-то большее. Боже мой, это же угроза, Ванда, ты совсем не в себе?
Вероятно, я не в себе с тех самых пор, как отчим превратил меня в послушную игрушку. А Рид – прекрати, зови его профессором Эллиотом, пока это не зашло слишком далеко! – вытащил меня из этой тюрьмы. Освободил. Спас.
Спас. Сломал. Спас. Сломал.
Орехи встают поперек горла, я отодвигаю тарелку с остатками завтрака и нервно оглядываюсь по сторонам: ничего особенного, просто студенты болтают и собираются на занятия. Большие часы над двойными дверями показывают половину девятого, через пятнадцать минут уже начнется первая лекция. Никто в мою сторону даже не смотрит, но я уверена, что Рид видит каждый мой шаг. Каждый.
Потому что иначе его сообщения я объяснить не могу.
«Ты хочешь, чтобы я спасал тебя вечно, дорогая Ванда?»
И пришло оно всего лишь пару минут назад, как раз когда мы с Генри в очередной раз схлестнулись. Рид что, сидит где-нибудь в комнате охраны и смотрит камеры перед началом занятий? Ему настолько нечего делать? Все тело на мгновение напрягается, я сглатываю и встаю из-за стола – похлопываю себя по одежде, осматриваю сумку изнутри, но никаких камер там нет. Ни жучков, ни чужих вещей – ничего, что могло бы помочь ему следить за мной.
– Ты в порядке, Ванда? – Микаэла поднимает на меня взгляд, но я ее почти не замечаю. Мне кажется, будто низкий глубокий голос Рида грохочет у меня в голове, озвучивая все, что он мне написал.
Телефон вибрирует прямо в руках и на экране высвечивается новое сообщение:
Да чтоб тебя! Я со злостью закидываю телефон обратно в сумку, молясь, чтобы экран не пошел трещинами, и пулей вылетаю из столовой. Кажется, в спину мне кричит Микаэла – а может, это Генри и его дружки. У меня есть проблемы посерьезнее заигравшихся во власть первокурсников, пусть даже один из них и впрямь староста. Что они мне сделают? Опозорят? Позор, который я уже пережила, им и не снился.
Рид – совсем другое дело. И мне становится по-настоящему страшно, когда я понимаю, что действительно ему благодарна. Что мне и впрямь немного понравилось сходить с ума от опасности, оставшись с ним наедине. Что я действительно могу рано или поздно прийти к нему сама.
Не сходи с ума, Ванда. Пожалуйста.
Уже слишком поздно. Слишком. И на ближайшей лекции по черчению в каждой линии я буду видеть длинные иглы, насквозь пронзающие тела засушенных синих бабочек.
Муза
Вода до боли обжигает кожу, но я и не думаю немного поменять температуру, наоборот, выкручиваю кран сильнее и закусываю нижнюю губу. Только бы не расплакаться, только бы не стать такой же слабой, как и раньше. Схватив с полки жесткую мочалку, тру ею запястья, основание шеи и талию – тру каждый участок кожи, где сегодня меня касались руки Рида.
Случайно, незаметно и осторожно, будто он и впрямь опасался, что кто-то заметит его маленькую игру, но все же. Только что-то не так. Я готова содрать кожу в кровь, точно как дома, но его прикосновения не чувствуются грязными. И каждый раз, ловя на себе его взгляд или прислушиваясь к звуку его голоса, где-то глубоко внутри меня просыпается скользкая, гаденькая благодарность.
Неправильная. Чужая. Странная.
Не должна я быть ему благодарна, этот ненормальный не сделал для меня ровным счетом ничего – это все ради него. Потому что ему нравится издеваться над людьми, потому что ему хочется свести меня с ума или даже что-нибудь похуже, потому что для него расправа над человеком ничего не значит. Так с чего бы мне его благодарить?
И все-таки у меня не получается выбросить эту мысль из головы. А Рид… Рид, черт бы его побрал, каждый раз подливает масла в огонь. Иногда мне хочется расцарапать его насмешливое бледное лицо, а иногда – впиться в губы таким же укусом-поцелуем, как и он в прошлый раз.
– Ты бываешь такой неблагодарной, дорогая Ванда, – сказал он в прошлый раз, склонившись ко мне прямо в коридоре учебного корпуса. У меня чуть книги из рук не посыпались, я застыла, как каменное изваяние, и была уверена: сейчас он сотворит что-то жуткое. Но Риду не нужно делать вообще ничего, чтобы быть жутким. Он жуткий сам по себе. Жуткий и привлекательный. – Я спас тебе жизнь, а ты не желаешь даже взглянуть в мою сторону.
Я переминаюсь с ноги на ногу на скользкой и мокрой плитке и еще сильнее давлю губкой на кожу. Жаль, невозможно так же легко смыть все мысли и выбросить из головы бархатистый, глубокий голос, буквально поселившийся там в последние несколько дней.
– Р… – Днем я чуть не обратилась к нему по имени, но успела вовремя остановиться. Губы дрожали ничуть не меньше рук, а сбежать хотелось не только из корпуса, но и из академии – хоть пешком до Лос-Анджелеса. Но я осталась. – Я не просила вас о помощи, профессор Эллиот. У меня все в порядке.
– Только благодаря мне, милая, только благодаря мне, – едва не шепнул он, прежде чем как бы невзначай провести пальцами по моей шее, коснуться запястья и исчезнуть в толпе студентов.
И ведь он прав.
Я шумно выдыхаю через рот, намыливаю волосы шампунем и до неприятной рези впиваюсь ногтями в кожу. Он прав. Он прав. Он прав. Мысль эта медленно сводит меня с ума, подводит к черте, переходить которую я никогда не собираюсь. Неважно, что сделал для меня Рид Эллиот, я ничего ему не должна. Я не просила…
О нет, я просила. Писала ему в отчаянии и точно так же ревела в тесной душевой у себя дома в Рокфорде, просто не знала, что он способен хоть пальцем тронуть отчима. Неприкосновенного Питера Уилсона, которому даже полиция была не указ. Кому я буду писать теперь? Кто спасет меня от моего спасителя?
Хочется как следует стукнуться головой о стену или придушить себя душевым шлангом, но вместо этого я лишь со злостью пинаю стенку кабинки, шиплю от боли и смываю мыло и шампунь. Во рту стоит противная горечь, глаза пощипывает, но оно и к лучшему – пусть будет хоть немного боли, я заслужила. Заслужила что-нибудь похуже подобной мелочи.
