Темно у них там, хоть глаз выколи.
Выяснилось, что Сорокин зря переживает и подозрительно косится на всех встречных-поперечных. Двадцатка, может, и зарегистрирована, однако в настоящее время в помещении присутствовало лишь двое: сам поп Лапицкий и Брусникина Зоя.
Она как раз и читала что-то из потрепанной книжки, держа в руках единственную зажженную свечку, и поп, стоя перед натянутой бечевкой, тоже что-то читал, хотя и про себя. А перед ним стоял давешний одинокий стол, теперь накрытый тканью, свисающей до самого пола.
«Что бы им керосинку не зажечь, пустая, что ли», – соображал Акимов, от неловкости не зная, куда сунуться. Его родители ни в какие церкви не ходили, в детстве разве что выбирался, как и все, на крестный ход, на Пасху, на Крещение. Однако там было все по-другому, куда веселее.
Сейчас – напротив, все серьезно и торжественно, хотя помещение по-прежнему пустое и, кроме давешнего неизвестного угодничка, в нише над накрытым теперь столом ничего нет. Еще более неловко было оттого, что эти двое его как будто не замечали. Девчонка, закончив с чтением, наконец запалила, взобравшись на единственный табурет, керосинку под потолком, и начали они перекликиваться, точно корабли в тумане. То поп что-то говорит, то она.
Потом они на какое-то время стихли, Лапицкий уселся на табуретку, а Зойка, опустившись на коленки, что-то начала ему втолковывать. Даже если бы Акимову пришло в голову прислушаться, все равно бы не разобрал. Поп слушал, с серьезным видом кивал, задавал какие-то вопросы, потом, вздохнув, положил ей на голову обе руки.
Лейтенант, решив, что для рапорта довольно увидел, поднялся по лестнице, надел фуражку и отправился к велосипеду.
После сумерек подвала сумерки на открытом воздухе казались светлым днем, и ночные твари перекрикивались куда понятнее и симпатичнее, нежели поп с Зойкой. На душе было спокойно оттого, что дело сделано, ничего страшного в развалинах не творится, о чем можно с чистым сердцем, честно отрапортовать.
Сергей, стянув гимнастерку и майку, зашел на мелководье, умылся водой, теплой после солнечного дня, ополоснул подмышки, с наслаждением потянулся, скрипя суставами, – и тут руки сами собой на полпути к небу опустились. Примерно на полпути с того берега, откуда переправлялся поповский плот, как раз на лунной дорожке, серебрившейся на воде, колыхалась вздувшаяся продолговатая фигура.
Нехорошо заканчивался безмятежный, практически безгрешный вечер субботы.
Глава 14
Прибывший на место Сорокин первым делом распорядился:
– С ума сошли? Сволоките обратно в воду.
– Это уж нет, – немедленно отказался Остапчук, пришедший с ним, сонный и недовольный, попахивающий салом, – товарищ лейтенант извлек – пусть и помещает обратно.
Однако когда Акимов безропотно ухватил труп за руки, сержант немедленно набросился:
– Совсем без ума! Что творишь?
– В воду стаскиваю.
– Развалится!
И, изрыгая сквозь зубы разного рода проклятия, вошел в воду, принялся показывать и распоряжаться:
– За костюм хватайся, вот. Снизу! Да осторожно ты, растыка, волоком!
Сообща покойника уложили на мелководье. Иван Саныч, вымыв руки, с непонятной гордостью заметил:
– Вишь, какой красавчик. С недельку купается? Как полагаете, товарищ капитан?
Сорокин, осмотрев труп, согласился:
– Пожалуй. Последняя неделя только теплая, вода прогрелась. Да и руки…
– Дней пять, – деловито заключил Саныч.
Они продолжали делиться мыслями, Акимов, которому еще не приходилось сталкиваться с такими трупами, прилежно хлопал ушами и глядел туда, куда было указано. Руки как руки. Не рабочие, пальчики гладенькие, пухлые. И снова, что интересно, часы на запястье. Как раз Николай Николаевич их рассматривал.
– Сколько времени? – спросил Иван Саныч.
– Десять, – отозвался Сорокин, подсветив фонариком.
– А минут?
– Не знаю. Стрелка внизу лежит, часы разбиты.
Обыскав тело, сообщил, что и этот без документов.
– Так, а вот интересное. Сергей Палыч, посвети.
Акимов подчинился. Николай Николаевич, расстегнув ворот на утопленнике, ощупал вздутое тело.
– Не сглажено, – к чему-то пробормотал он, потом, потянув за шнурок, вытащил у трупа из-за пазухи крест, красивый, золотой. Вздохнул, скомандовал: – На лицо свети.
Саныч с берега спросил:
– Чего там? Пены нет?
«А, точно, – догадался Акимов, – пена. Как это там было? “Стойкая мелкопузырчатая… мел-ко-пузыр-чатая… у рта и носа”. Ну и какая пена, он же в воде…»
– Нет пены. Сережа, теперь на ноги свети.
Тут кусты затрещали, заметались по ним огни фонариков, появилась опергруппа. Медик Борис Ефимович, первым вывалившийся на берег, немедленно разворчался:
– Сколько раз говорить: не трогать ничего до меня!
– Мы не трогали, – заверил капитан и даже для верности, что это так, руки поднял.
Акимов продолжал светить, как было приказано, на ноги, точнее, на левую ногу. Темная вода безмятежно колыхалась, надувая пузырем штанину, – был виден носок, врезавшийся в разбухшую лодыжку, а в нее впилась бечевка. Николай Николаевич, забыв о том, что ничего трогать нельзя, осторожно потянул ее и вытянул из воды длинную тряпку. Симак вошел в воду, перехватил ее, принялся рассматривать.
– Это мешок.
– Вижу сам.
– Вы, Борис Ефимович, никак до дому не доедете?
– А я к вам перееду.
– Милости прошу, как раз есть свободный угол в отделении. Чего время тратить на поездки к нам… Так-то что скажете?
– Что. Сдается мне, товарищ капитан, тут не самоубийство.
Остапчук подначил:
– И как это вы сумели определить, товарищ Борис Ефимович? По тоненькой бечевке, привязанной к ноге?
Симак вздохнул:
– Опыт опытом, а ведь поспешили и меня не дослушали.
– Ничего не поспешил, – возразил сержант, – просто знаю, дорогой мой человек, как вы любите слова разные говорить, умные, и пользуюсь любой возможностью вас послушать.
– И тем не менее, – начал снова медик, откашливаясь, – нахождение трупа в воде даже с мотком веревок не означает, что имеет место насилие. Вот у вас тут озеро, наверняка ледяные ключи со дна бьют.
– Есть такое, – подтвердил сержант.
– Раз так, то не исключены и шоковая смерть, от раздражения холодом рецепторов на коже или спазма верхних дыхательных путей. Или вследствие переохлаждения, без предварительной подготовки перед купанием. Иной раз достаточно плотно покушать и полезть купаться, чтобы утонуть.
– В костюме полном то есть полез? – подхватил Остапчук.
Однако медик гнул свое:
– Бывает такое при сильном опьянении.
– Хватит, – то ли приказал, то ли попросил обычно смирный Волин. На этот раз он был за старшего группы. – Поторопитесь. Сейчас он поплывет окончательно, не довезем.
– Нет так нет, – отозвался медик, – записывайте!
Симак говорил размеренно, четко и вроде бы по-русски, но все-таки слова, как в старой книге, цеплялись одно за другое.
– …одет в костюм, разрывов, надрезов, пятен не обнаружено… равномерно увлажненные, карманы пусты…
«Да, и у этого пусты карманы, часы на месте и крест на шее, – размышлял Сорокин, – второй труп за недолгое время, и снова все у него на месте, а в карманах ничего, кроме водорослей».
– …водоросли, тина имеются на поверхности одежды, в волосах. Образцы прилагаются. Волосы легко выпадают… отслоение эпидермиса, мацерация… отсутствие стойкой мелкопузырчатой пены у отверстий рта и носа… каких-либо телесных повреждений при исследовании трупа неопознанного гражданина не обнаружено…
Иван Саныч, вновь войдя на мелководье, осматривал мешок.
– Бечевочка у него тонкая, – проворчал Борис Ефимович, косясь на него, – что вам до этой бечевочки? Вот у вас суток пять болтался в озере труп с мешком на ноге…
– Из-под сахара, – вдруг заметил сержант.
– Это еще почему? – высокомерно осведомился самолюбивый медик.
– Сами смотрите. Липкий.
