– Да что ж вы, серьезно?
– И весьма, – заверил Сорокин, – и в этой связи вопрос: вчера вы были здесь, верно?
– Так точно. Преимущественно тут.
– С которого времени?
– С четырех до девяти.
– Чем занимались?
– Служил всенощную.
– Это вечерняя служба.
– Да.
– Кто может это подтвердить?
– Никто.
– Зачем так врать? Вы же тут были не один.
– Конечно, – кротко согласился Лапицкий, – но вы же спросили, кто может подтвердить. Трудно представить, что вы, товарищ капитан, не знаете, что ваш подчиненный был тут, а вторая личность – девочка, которой веры нет.
– Почему ж так?
Показалось или хрящеватые уши порозовели? «Смотри-ка, в самом деле, заалел, как барышня, смутился, глаза отводит».
– Она ко мне слишком по-доброму относится. Она же ребенок, не совсем здоровый, много переживший. Добра мало от кого видела и не всегда правильно воспринимает жизнь…
Сорокин вздохнул:
– А вы, по всему судя, считаете, что все правильно понимаете? В благодушии своем прямо купаетесь, а между тем судите сами: сегодня воскресенье, утро, дети после целой учебной недели встают ни свет ни заря, переправляются на плавсредстве, не предназначенном для перевозки. Отдаете себе отчет, к чему я?
– Что ж плохого-то, товарищ капитан? – без гонора, как-то даже просительно спросил поп. – Понимаю, вы ищете… повода, что ли. Приездом моим недовольны. Но в чем мы представляем для вас угрозу?
– Вас я вообще не имею в виду.
– Товарищ капитан, мы такие же граждане, как все, и мы, если уж совсем честно, куда более надежные граждане…
– Чем кто?
– Хотя бы простые трудящиеся. Нам пьянствовать, бунтовать, против властей идти вера не позволяет. Женщины наши деток не развозят по абортариям, честно рожают, растят работников, воинов. Врать нам нельзя.
– Вы утверждаете, что не врете, или меня пытаетесь убедить? – резче, чем стоило бы, прервал попа капитан. Он начинал раздражаться, хотя по понятным причинам сдерживался. Раздражал этот гад своим снисходительно-спокойным видом.
– Нет, не вру, – просто сказал он, – нам вера не позволяет.
– Страх божий?
– А он куда страшнее, чем страх месткома, милиции, – охотно пояснил поп, – у нас этот закон на сердце записан…
Николай Николаевич холодно спросил:
– Нельзя ли чуть менее претенциозно?
– Как вам будет угодно. Я просто пытаюсь оправдаться.
– А вас никто ни в чем не обвиняет. Только понять не могу: скандальная тетка Анна Лещева, которая самогон гонит, как и ее мама-покойница, – она тоже у вас святой почитается, у которой закон записан на сердце?
– Так, а кто ж поживет и останется без греха? – не сдавался поп. – Ведь и у вас в программах сказано, что каждый за всех, все за одного, и мы бремена друг друга носим… пока жив человек, может исправиться. Если бы все ангелы сразу были, то давным-давно коммунизм бы настал.
Сорокин испытующе глянул на Лапицкого, ожидая увидеть издевку, подмигивание, но глаза у того чистые-чистые, как божья роса.
– Хорошо. Но имейте в виду, что детям необходим полноценный отдых, а они у вас чем занимаются?
– Учатся жить справедливо, честно и миролюбиво.
– Это все доступно в организованных детских коллективах.
– Верно, – согласился Лапицкий, – но обратите, пожалуйста, внимание на то, что дети приходят сюда добровольно. Значит, чего-то им не хватает в упомянутых вами коллективах. Здесь они это получают.
«Да он просто ужом вьется, этот аспид. Не заводись, капитан, не поможет. Немедленно сбавь градус, обрати в шутку», – приказал Сорокин сам себе и широко, простецки улыбнулся.
– Не обижайтесь. Поговорить надо было, именно так исправляются недостатки, что у нас, что у вас. Против вас я лично ничего не имею, мне вас отрекомендовали самым положительным образом…
– А я и так вижу, что вы ко мне искренне расположены, – ответил Лапицкий, улыбаясь открыто, светло, как слабоумный, – пойдемте по дорожке, они ж там стоят, ждут. Решат, чего доброго, что вы меня «забирать» пришли. Слышали бы вы, что о вас говорят.
– Интересно было бы узнать.
Поп Марк, улыбаясь самым открытым, милым образом, отказался сотрудничать:
– Тайна исповеди, уж простите.
Сорокин вздохнул:
– Ну пойдемте, пойдемте.
Они пошли, поп на ходу, точно спохватившись, достал из рюкзака замасленный сверток и протянул его капитану:
– Возьмите на обед. Все несут, а я рыбу не ем.
– Не едите?
– Нет. Мне от нее худо, в ссылке переел.
– А чего ж ловите тогда, если не едите?
– Ах, это, – улыбнулся поп, – так вы не переживайте, молодой человек приплыл и проверил, все ли в порядке.
– Вы один были?
– Один.
«И этот туда же, врать, – отметил Сорокин, – ну что ж, ваше право…»
Вслух же спросил про другое:
– Как у вас ремонт идет?
Отец Марк снова принялся рассказывать, что, пока сухо, обязательно стоило бы отмостку сделать, а для этого нужно вынуть грунт вдоль стен. И, смущаясь, вполголоса спросил:
– Там, товарищ капитан, старые захоронения есть, так что хорошо бы… как бы это. Перенести могилки.
– Насчет эксгумации – не ко мне, – заметил Сорокин, – к тому же надо согласие родственников.
– Они совсем старые, – улыбнулся поп, – родственники или в Париже, или уж в лучшем мире.
– Если старые захоронения, без родственников, то можно вопрос в райкоме решить. Наведайтесь как-нибудь, покумекаем.
– Только, Николай Николаевич, нам бы поскорее, к Пасхе бы, – начал было отец Марк, но уловил сорокинский красноречивый взгляд и просто сказал, что обязательно зайдет и премного благодарен.
Бабы и ребятишки в самом деле торчали там, где тропинка выходила к жилью, неумело делая вид, что просто так стоят. Однако, когда появились капитан с Лапицким, причем поп не в кандалах, не связанный и на своих двух ногах, общество заметно ободрилось, успокоилось. Брусникина, метнувшись, схватила попа за руку. Светка – за другую. Расходились, впрочем, не все вместе, не ватагой – не придерешься.
Сорокин проводил их всех теплым, многообещающим взглядом.
«Давал я ему шанс не для того, чтобы он мне программные речи толкал. Хотел по-хорошему, ну придется по-другому».
Глава 17
В понедельник Ольга, злая и невыспавшаяся, пыталась сосредоточиться на работе, напоминая себе о том, что давно пора начинать проводить инвентаризацию, навести порядок в картотеке, да и стенгазету самое время готовить. Много дел было, и все такого сорта, что надо было ими немедленно заняться, но Оля сидела, поглощая чай, стакан за стаканом, и не работала, а думала, думала…
Двадцать второе апреля на носу. Брусникина в пионеры не собирается. Что делать с этим фактом – совершенно непонятно.
Хорошо еще, ни на кого не сорвалась. Оля даже похвалила себя за то, что научилась сдерживаться, – но тут, как на грех, закончились уроки, и она, выглянув во двор, заскрежетала зубами. Опять чешет Остапчук, причем с тем самым особо отсутствующим видом, старательно не глядя в сторону библиотечных окон, который предваряет визит к директору…
Ольга глянула по сторонам. И сразу ее уютное царство, библиотека, с любовью приведенная в порядок, с ароматными сосновыми стеллажами, портретами приветливых классиков, картотеками в идеальном порядке, показалась ей гадкой душной дырой, тюрьмой.
«И все из-за одной-единственной девчонки. Ведь, по сути, что она такого делает… никому не мешает, закон не нарушает, свобода совести…»
А по коридору уже тяжело, как командор, шагал Петр Николаевич. Разговаривать.
…Двадцати минут не прошло, как Ольга, мрачная, решительная, маршировала по коридору, по направлению к классу, в котором, как точно было известно, дежурила Брусникина. Зоя убиралась мастерски, не оставляя ни пылинки, и как-то так само получилось, что она теперь дежурила одна. Нет, одноклассники пытались помочь, но она в своей манере – вроде бы тихо, по-доброму, но невыносимо и непробиваемо – настояла на том, чтобы ей никто не мешал. Как она, такая маленькая, хрупкая, умудряется ворочать тяжелые парты, натаскивать воду из колонки на этаж?
