– Это да, только ведь нравишься не всем.
– Так я не червонец…
Сорокин продолжил, не слушая:
– …иначе с чего бы тебя, такого обаятельного, взялись угощать графином по голове. Кстати, кто это, Ромка, тебя так невзлюбил?
Цукер, подтянувшись, уселся на кровати, длинными руками обхватил колени, отозвался колко, хотя вежливо:
– Это уж мое дело, товарищ капитан.
– Нет, не твое, – прервал Сорокин, – а чтобы ты не давил из себя Мальчиша-Кибальчиша…
– Кто таков? – прищурился Сахаров.
Сорокин, вынув, показал ему фото Евгения Шерстобитова из картотеки:
– Он тебя стукнул?
Цукер, раздув ноздри, отвел глаза.
– Он, я и так знаю. Печник. Что ж, уже проще. Почему он это сделал?
– Не знаю, – угрюмо признался Сахаров, – у нас не было общих дел.
– Обыгрывал его?
– Я всех обыгрывал.
– Согласен, это не повод. Но все-таки признай сам: он ударил?
Цукер кивнул.
– Следующий вопрос: как в твоей каморке, на том же графине, оказались отпечатки пальцев вора-форточника?
Сахаров талантливо изобразил удивление:
– Не понимаю.
Сорокин, помолчав, заметил:
– А знаешь ли ты, милый, что бывает с теми, кто надеется не на власти, а на преступное братство? Ну вот, например, такое, – и показал фото Шерстобитова со вскрытия.
Цукер дернулся, побелел, губы задрожали.
– Что, хорош привет от Гарика?
– Когда…
– В тот же день.
Удивительно, но тертый калач, бывалый, скользкий тип Цукер смотрел на фото, и по его смазливой физиономии было видно, что он хотел бы отвести глаза, но не в состоянии. Губы у него посинели, из-под повязки по лбу пополз пот.
– Хотел я тебе второго показать, еще хлеще, да не буду. Рома-ан, приди в себя. Меня Маргарита убьет.
Цукер схватился за яблоко, впился в него зубами, откусил.
– Я – все, – заявил он наконец, продолжая ожесточенно жевать, – извините. Несколько дней назад, кажется, в пятницу, в самом деле видел…
– Поскорее, – глянув на часы, поторопил Сорокин.
– Из окна выбрался пацан.
– Что за окно, какое?
– Соседей Пожарских. Мне показалось, что он сам был там – кто-то смотрел оттуда.
– У соседей в комнате? – уточнил Сорокин.
– Может, не он. Но точно не баба.
– Значит, у Пожарского ключ от соседней комнаты… ладно, это потом выясним. Итак, мальчик выбрался в форточку.
– Да. Спрыгнул на козырек моего подвала. Я его спрятал.
– Сколько лет, как выглядел, во что был одет?
– Обычный. Худой. Лет десяти. Такая большая кепка у него, – сказал он и умолк.
– Вспомни хотя бы что-нибудь, что может помочь его опознать.
Пауза.
– Роман, это не западло. И не ради справедливости. Никто, кроме тебя, теперь не знает, как он выглядит.
– Гарик знал, – разлепив губы, прошелестел Цукер.
– Вот потому, надо думать, и убит.
Молчание.
– Рома, ты лишь тут в безопасности, но нельзя тебя держать здесь вечно.
Скрипнула дверь, на пороге, скрестив руки на груди, возникла Маргарита Вильгельмовна.
– Хватит, Николай Николаевич. Время вышло.
Вздохнув, Сорокин встал.
– Не успели, ну что ж. Поправляйтесь, Сахаров, выходите на волю, напоследок на солнышко полюбуетесь.
Никогда еще несколько метров не казались капитану пустыми и бесконечными. И все-таки…
Цукер решительно позвал:
– Стойте. Николай Николаевич, руки у него были не пацанские. Пальчики такие, ногти красивые, прям как у девчат.
Капитан, внутренне возликовав, спросил:
– У кого, Рома?
– У мальчишки этого.
– Ты хочешь сказать, что это была девчонка?
Рома лишь плечами пожал.
– Хорошо, спасибо, – нарочито официально отчеканил Сорокин, – выздоравливайте, Сахаров.
* * *
Некоторое время они шли по коридору молча, потом Сорокин спросил:
– Маргарита Вильгельмовна, на одну минуту задержу вас. Скажите, кто ранее проживал в вашем доме?
– Трудно вспомнить, – призналась Шор, – мой супруг, Александр Давидович, был весьма старомоден, пытался оградить меня от житейских вопросов. Вроде бы фамилия его была Карзинкин. Но мы имели дело со стряпчим, и лучше уточнить в архивах…
– А фамилию стряпчего, конечно… не помните?
– Почему ж, запомнила. Хмельников.
– Вот оно что, – помедлив, произнес капитан, – клубочек, однако…
– Что?
– Я говорю, насчет архивов хорошая мысль, проверим, если сохранились. И последний вопрос, Маргарита Вильгельмовна. Возможно, он вам покажется странным.
– Ничего, я переживу.
– Камин этот красивый, в кабинете вашего мужа, он был сложен вами или уже был?
Шор рассмеялась:
– Ох уж этот камин. Я помню, супруг рассказывал, стряпчий ужасно набивал цену, разорялся о его уникальном строении – вот уж не знаю, что в нем уникального, дымил страшно. Мы почти и не топили его.
– И не ремонтировали, и не чистили?
– Чистили, но бесполезно. Ужасно гудел дымоход, пока не разогревались кирпичи. Знающие люди говорили, что это скупой заказчик как это… «обидел» печника, и тот ему свинью подложил, что-то там замуровал – я не знаю.
– Кикимору? – с улыбкой спросил Сорокин. – В дымоход?
Но Маргарита Вильгельмовна лишь отмахнулась.
– Да бросьте вы.
– Хорошо, – Николай Николаевич протянул руку. – Вы, как я понял, покровительствуете этому охламону.
– Есть такая слабость.
– Так вот, у меня к вам просьба: донесите до него, чтобы он не принимал никаких гостинцев ни от кого, в особенности спиртного.
– Это само собой.
– И второй момент: если есть возможность, переведите его в одиночную камеру… прошу прощения, но вы поняли. Никаких контактов, понимаете?
– Все так серьезно?
– Более чем. Я надеюсь на вас.
И как раз когда они уже прощались, в приемный покой поступила Татьяна Брусникина, и Маргарита Вильгельмовна, что называется, свистнув, унеслась на метле. Сорокин, впрочем, все-таки выловил доктора и узнал, что бедная мамаша поступила с приступом по причине того, что ее глупая девчонка-недоумок где-то загуляла. Опытный медик была недовольна:
– Драть ее некому. Припрется, дурная. У попа наверняка прячется, где ж еще.
– Так мать-то, наверное, первым делом туда сбегала, – заметил капитан, но медичка отмахнулась:
– Бросьте вы. Женщина слабая, сердечница, она физически не могла все тамошние крысиные ходы обыскать. Небось сразу в школу побежала, по пути, так сказать, наименьшего сопротивления. Там же проще перевалить с больной головы на здоровую – недоглядели, затравили.
Сорокин, испытывая восторг, сердечно пожал ей руку:
– Как надоест медицина, Маргарита Вильгельмовна, жду вас у себя. От вас проку больше, чем от моих оболтусов. Очень выручите.
Медик засмущалась, зарделась, и капитан, пользуясь случаем, попросил воспользоваться телефоном, расположенном на посту.
Первый звонок он сделал в горархив, второй – в отделение. По счастью, Остапчук был на месте.
– Иван Саныч, тут старшая Брусникина с сердцем в больницу прибыла, а дура Зойка, говорят, запропала. Приказ первый: отправляйся на поповскую переправу, подежурь там. Если появится Лапицкий, чтобы туда плыть, – плыви с ним.
– А ну как откажется?
– Не откажется. А если вдруг, то в отделение его и в клетку, за сопротивление. Будем удалять опухоль. Приказ второй: передай Акимову мое распоряжение: галопом на развалины, но без шума. Обыскать все, в особенности места, где небольшая дура может прятаться.
– Есть.
Дав отбой, Сорокин глянул на часы.
Так, в комнате Брусникиных никого, а между тем крайне важно попасть туда именно сейчас, пока там пусто. Что ж, стало быть, не судьба Николаю с головой уйти в работу. Капитан снова взялся за трубку, попросил соединить с директором ремесленного училища:
– Семен Ильич, здравствуй, дорогой. Как здоровье?.. Это хорошо… Ничего, ничего, у нас очень хорошая больничка, сам вот убеждаюсь… Послушай, Ильич, пришли мне, будь другом, Пожарского… Куда? – Сорокин снова глянул на часы, прикинул скорость собственного передвижения и примерно – Колькиного. – А вот по месту его прописки. Нужна его помощь, да. Никак иначе. Заранее благодарен.
