Ты был обижен, что она уехала? Следил за ней? Может быть, много лет спустя ты нашел способ сделать ее снова своей?
Вслух я не могла задать ни один из этих вопросов. Так что вместо этого я спросила его про Лию.
Кейн окинул взглядом закусочную.
– Можем пройтись?
Другими словами, он не хотел, чтобы другие слышали его слова. Понимая, как мне потом за это влетит, я направилась к двери следом за ним.
– Мой отец ценит определенные вещи. – Кейн подождал, пока мы отошли на квартал от закусочной, и только тогда заговорил. – Верность. Честность. Покорность. Он не причинит вреда вашей подруге. Физического. Он просто будет становиться для нее все важнее и важнее, пока она не потеряет уверенность в том, что она представляет собой без него, пока она не начнет делать все, что он говорит. И каждый раз, когда она начнет сомневаться в себе или в нем, найдется кто-то, кто будет шептать ей на ухо, как ей повезло, какая она особенная.
– Вам повезло? – спросила я у Кейна. – Вы были особенным?
– Я был золотым сыном. – Он говорил так ровно, так тщательно контролировал голос, что я не различила в нем ни малейшей нотки горечи.
– Вы ушли, – ответила я. Это не вызвало никакой реакции, и я продолжила: – Что случится, если Лия решит уйти?
– Он не станет ее удерживать, – сказал Кейн. – Поначалу.
От последнего слова у меня мороз пробежал по спине. Поначалу.
– Кэсси, я хотел бы как-то помочь. Я хотел бы, чтобы у меня было право удержать твою маму здесь или отправиться за ней, когда она уехала. Но я сын своего отца. Я сделал выбор много лет назад, и я принимаю цену, в которую мне это обошлось.
Я не понимала, почему Кейн Дарби остался в Гейтере. Что, если оставаться – это не проявление лояльности? Что, если это искупление? Мои мысли обратились к Мэйсону Кайлу, другу детства Кейна Дарби.
Какое решение ты принял? В чем именно ты раскаиваешься?
– Я никогда не переставал думать о тебе. – Кейн остановился. – Я знал, что я не твой отец. Я знал, что для тебя я, наверное, просто какой-то мужчина, который какое-то время встречался с твоей мамой. Но знаешь что, Кэсси? Ты никогда не была для меня «какой-то девочкой».
У меня сдавило грудь.
– Так что, пожалуйста, послушай меня, когда я скажу тебе, что вам нужно уехать из Гейтера. Для вас здесь небезопасно. Задавать вопросы небезопасно. С вашей подругой в «Безмятежности» все будет в порядке, но с тобой – нет. Понимаешь, что я хочу сказать?
– Вы хотите сказать, что ваш отец – опасный человек. – Я помолчала. – А моя мама покинула город не без причины.
Ты
Пять любуется на свой шедевр. Кровь стекает по твоим рукам, твоим ногам. Через несколько часов они спросят, должны ли Кэсси и ее друзья умереть.
Нет. Нет. Нет.
Это ответ Лорелеи. Это всегда будет ответ Лорелеи. Но Лорелея недостаточно сильна, чтобы вынести это. Лорелеи сейчас здесь нет.
Сейчас здесь ты.
Глава 42
Есть тонкая грань между предупреждением и угрозой. Мне хотелось верить, что Кейн Дарби предупреждал меня, а не угрожал, когда убеждал покинуть город, но если работа на ФБР чему меня и научила, так это тому, что агрессия не всегда таится под самой поверхностью. Иногда серийный убийца сидит напротив и цитирует Шекспира. Иногда самые опасные люди – те, кому ты больше всего доверяешь.
Спокойная повадка Кейна Дарби была ничуть не более естественной, чем склонность Майкла размахивать красными тряпками перед каждым быком, попадающимся на пути. Подобная невозмутимость может иметь один из двух источников: либо он вырос в среде, где эмоции считались неподобающими – и их всплески соответственным образом наказывались, – либо оставаться спокойным было для него способом держать все под контролем в такой среде, где чрезмерная эмоциональность похожа на минное поле.
Пока я обдумывала все это, ко мне подошел Дин.
– Я пообещал Вселенной, – сказал он, – что, если Лия выберется невредимой, я сорок восемь часов не буду ходить с мрачным видом. Я куплю цветную футболку. Я буду петь караоке, и пусть Таунсенд выберет песню. – Он покосился на меня: – Узнала что-нибудь от сына Дарби?
Ответ на вопрос Дина застрял в моем горле, так и оставшись непроизнесенным, пока мы шли обратно по главной улице, мимо викторианских витрин и исторических камней, пока в поле зрения не оказались кованые ворота аптекарского сада.
– Кейн сказал, что он был золотым сыном, – наконец произнесла я, обретя способность говорить. – Он винит себя за это. Думаю, оставаться в Гейтере для него было своего рода искуплением – наказанием за, я цитирую, «выбор», который он совершил «много лет назад».
– Ты говоришь о нем, – отметил Дин. – Не с ним.
– Я говорю с тобой.
– Или, – тихо возразил Дин, когда мы остановились напротив сада, – ты боишься забираться слишком глубоко.
Все то время, пока я знала Дина, он никогда не давил на меня, не заставлял погружаться в точку зрения другого человека дальше, чем я хотела. Самое большее – он усмирял свои порывы защитить меня, анализировал подозреваемых вместе со мной или отступал с моего пути, но прямо сейчас не я была той, кого Дин был готов защищать любой ценой.
– Тогда, в старом доме, ты была очень близка к тому, чтобы что-то вспомнить. Что-то, что часть тебя отчаянно пытается забыть. Я знаю тебя, Кэсси. И я просто не могу перестать думать: если ты забыла целый год своей жизни, это не из-за того, что ты была маленькая, и это не результат какой-то травмы. С тех пор как мы познакомились, тебе выпало столько травм, что хватило бы на две жизни, и ты все прекрасно помнишь.
– Я была ребенком, – возразила я, чувствуя себя так, будто он меня ударил. – Мы с мамой уехали посреди ночи. Мы никому не сказали. Мы ни с кем не прощались. Что-то случилось, и мы просто уехали.
– А после того, как вы уехали, – Дин взял мою ладонь в свои, – остались только вы с мамой. Она была всем, что у тебя было. Ты была для нее всем, и она хотела, чтобы ты забыла. Она хотела, чтобы в памяти остался лишь танец.
– Что ты имеешь в виду? – спросила я у него.
– Я имею в виду, мне кажется, что ты забыла свою жизнь в Гейтере ради нее. Я имею в виду, я не думаю, что твой мозг защищает тебя. Думаю, он защищает единственные отношения, которые у тебя оставались. – Дин дал мне несколько секунд, чтобы осмыслить это, а затем продолжил: – Я хочу сказать, ты не можешь позволить себе вспомнить жизнь, которая была у тебя здесь, потому что тогда тебе пришлось бы злиться на маму за то, что она отняла ее у тебя. – Он помолчал. – Тебе придется злиться, – продолжил он, переключившись на настоящее время, – на то, как она постаралась, чтобы этого больше не повторилось. Она превратила тебя в центр своей жизни, а себя – в центр твоей, и, зная все, что мы знаем сейчас – про Мастеров, про Пифию, – думаю, мысль о том, что может случиться, если ты вспомнишь Гейтер, пугает тебя даже больше, чем в детстве.
– И поэтому я говорю про Кейна Дарби в третьем лице? – резко спросила я, проходя в ворота и дальше, по мощеной тропке, через аптекарский сад, Дин в двух шагах позади меня. – Потому что, если я подберусь слишком близко к нему, я окажусь слишком близко к маме? Потому что я могу вспомнить что-то, чего не хочу знать?
Дин молча шел следом.
Ты ошибаешься. Я сделала все, что могла, чтобы смотреть на маму взглядом профайлера, а не взглядом ребенка. Она была аферисткой. Она приложила все усилия, чтобы мне не на кого было положиться, кроме нее.
Она любила меня больше всего на свете.
Всегда и вечно, что бы ни случилось.
– Может, я и правда забыла Гейтер ради нее, – тихо сказала я, позволяя Дину догнать меня. – Я хорошо умела читать людей, даже ребенком. Я могла догадаться, что она не хочет об этом говорить, что она хочет верить, будто все это не имело значения, что нам обеим никто не нужен, кроме друг друга.
