Главная героиня - Голдис Жаклин

– Я восхищаюсь твоей выдержкой.

– Эй, дайте мне передохнуть. – Макс делает паузу, чтобы отхлебнуть воды.

Нейт направляется к смотровой площадке, а я останавливаюсь рядом с Максом, прислонившись к каменной стене. Я настороже на случай, если в меня полетит еще один булыжник.

Ладно, мне нужно все-таки поговорить и разобраться со своими близкими. Думаю, можно начать с моего брата. После того как он спас меня, я чувствую, что гнев по отношению к нему ослабевает.

Я резко выдыхаю.

– Макс, можешь сказать, какое твое первое воспоминание обо мне?

Каро наблюдает за нами со стороны. Каким-то образом мне становится ясно, что она уловила и поняла важность этого разговора. Она что-то шепчет Нейту, взгляд которого мечется между мной и Максом, затем они вдвоем уходят дальше вперед.

Макс допивает воду и вытирает рот.

– Да, конечно. – Он снимает свои солнцезащитные очки – древние Oakleys, которые давно пора выбросить, и устало смотрит на меня, когда мы проходим мимо оливковых деревьев. Я медлю, чтобы дать Нейту и Каро время отойти на большее расстояние. – А почему ты спрашиваешь?

– Ну… из-за этого я сердита на тебя. И прости, что не сказала тебе раньше. Мне нужно было сначала самой все обдумать.

– Ты сердишься из-за моего первого воспоминания? – Голос Макса становится громче. – Ты имеешь в виду, когда мне было четыре года? Ты неделями не отвечала на мои звонки из-за чего-то, что случилось, когда мне было четыре года? Как это могло тебя расстроить? Все, что я когда-либо говорил, что ты была розовая и вся в складочках и я сразу же полюбил тебя.

Мое сердце бешено колотится.

– Я знаю, что ты любишь меня. Но, честно говоря, это не имеет никакого отношения к тому, что я пытаюсь сказать сейчас.

– Хорошо, – он кивает, сглатывает. Я могу сказать, что он изо всех сил старается сохранить дружелюбие и не терять самообладания. Генеральный директор Макс старается не терять самообладания, но мой брат Макс… Я много раз видела, как он выходил из себя. – И что дальше? Это все из-за книги, не так ли? Из-за твоей писательницы? Я начал читать ее вчера вечером, Рор. Или, лучше сказать, Лейси Старлинг?

Я выдавливаю из себя улыбку.

– Это ужасно, не так ли? Но, благодаря сотне тысяч долларов, это легче проглотить.

– Это ужасно, – подтверждает он, улыбаясь. – Тебе бы сейчас наслаждаться жизнью в кресле-качалке.

– Но она хороша, да? Джиневра? Я имею в виду – объективно, как рассказчица. Как она взяла меня и превратила в…

– Да, она хороша. – Он указывает на свой рюкзак. – Я взял книгу с собой, чтобы закончить на пляже. Я умираю от желания узнать, кого из нас убили. И кто это сделал. – Его улыбка исчезает. – Ладно, Рор. Просто скажи мне уже.

Я знаю, что он спрашивает о том, почему я злюсь, а не об убийце из выдуманной истории.

– Ну, слушай. Дело в том, что методы Джиневры по изучению главной героини и созданию ее образа не совсем ортодоксальны. Она наняла частного детектива, чтобы он, типа, покопался в моей жизни. Вернее, в нашей жизни. А потом сообщила мне, что меня удочерили.

Макс замолкает. Я вижу, как до него доходит.

– Она сказала тебе, что тебя…

– Удочерили. Что-то припоминаешь?

– И она наняла частного детектива? Серьезно?

– Да, о таких вещах ведь не сообщают в печати.

Он молчит, пока мы продолжаем путь по мосту, к ограждениям которого прикреплены тысячи замков и на котором красуется небольшая скульптура из камня, напоминающая целующихся птиц. Парочки целуются и вешают новые замки, когда мы проходим мимо. Это явно какой-то мост влюбленных, где вы вешаете замок и выбрасываете ключ, чтобы обеспечить вечную прочность ваших отношений. Нейт и Каро превратились в две точки вдали, полагаю, у них те же мысли, что и у меня, – проскочить это место поскорее. Нам нечего увековечивать.

Теперь у нас четверых нет возлюбленных.

– Она сказала мне, что я приемный ребенок, Макс. И, конечно, я сразу вспомнила о твоем первом впечатлении, когда тебе было четыре года. Ты рассказываешь мне это на каждый день рождения – я была розовой, и вся в складочках, и ты полюбил меня сразу. Ты сказал, что помнишь все с того момента, как меня привезли домой. Что было солнечно, и папа приготовил борщ.

– Так и было, – тихо говорит он. – Я ничего не выдумывал.

– Но в этом воспоминании подразумевалось, что я была новорожденной, а не семи месяцев от роду. Очевидно, мне тогда было семь месяцев! Я сидела, может быть, даже ползала. И теперь я понимаю, как у папы хватило времени сварить борщ. Ты рассказывал это так, будто меня привезли папа и мама.

– Мама. – Макс морщится и отводит взгляд.

– Но это было не так, – продолжаю я, чувствуя, как слезы скапливаются в уголках моих глаз. – Не так, потому что папа удочерил меня. Это было закрытое удочерение, по крайней мере в том, что касается оформления документов. Из того, что показала мне Джиневра, совершенно ясно, что папа мне не отец, по крайней мере генетически. И женщина, о которой я всегда думала как о маме, очевидно никогда не была ею. И ты знал. Мне это известно – ты знал!

Макс покусывает губу, пока мы идем. Я понимаю, что мы оба думаем о ней. Как гласит история, что рассказывал папа и к которой мы относились как к непреложному факту, мама умерла через месяц после моего рождения от аневризмы головного мозга. У нас есть единственный снимок, на котором она потрясающая, продуваемая всеми ветрами, с доброй белозубой улыбкой.

Папа всегда говорил, что на чердаке случился потоп, уничтоживший все фотографии, и что у мамы, кроме нас, никого не было. Я никогда не сомневалась в его объяснениях. У меня не было матери, так какая разница, имелись фотографии или нет? Или, может быть, я говорила это себе, чтобы продолжать плыть по течению, не пытаясь докопаться до истины.

– Ей не следовало сообщать тебе об этом, – наконец произносит Макс.

– Что?! Ты обвиняешь Джиневру? В том, что сделал папа?

– А что сделал папа?! – возмущается Макс. – Забрал тебя домой и любил тебя? Любил до безумия! Любил больше, чем меня! – Он тяжело дышит, его лицо исказилось от боли. – Вот и все, что он сделал, Рор. В этом его преступление?!

Мы оба замолкаем, уставившись друг на друга. Вот он – незыблемый принцип существования Макса: папа любил меня больше. Это неправда, ни в малейшей степени. Просто я всегда была уверена в папиной любви, а Макс всегда сомневался.

Кто может сказать почему? Максу не требовалось много внимания – он мог часами играть в одиночестве, склонившись над пробирками, ставить непонятные эксперименты, читать в десять лет автобиографию Бенджамина Франклина. Он мог погрузиться в свои фантазии и записывать в блокнот бесконечные идеи. Я была другой. Я предпочитала быть с людьми. Мне нравилось действовать. Кататься на велосипеде, печь пирог – но чтобы люди смотрели, помогали. Обычно это был папа.

– Я помню, как однажды ты прыгала по лужам на улице, – говорит Макс. – Тебе было, наверное, шесть, а мне десять. И ты прыгала во все самые большие лужи, вся грязная, такая… не знаю, радостная. А папа наблюдал за тобой с веранды. Мы оба наблюдали. И у папы было какое-то странное выражение лица. Будто ему грустно или что-то в этом роде. Я спросил его, что случилось? И он ответил: «Пугает, как сильно я люблю тебя и твою сестру». Я не понял, что он имел в виду. Он покачал головой и сказал: «Иногда я наблюдаю за вами обоими с некоторым страхом. Однажды вы уйдете. Однажды это закончится». И я только что вспомнил – тогда в его речи я слышал только твое имя! «Это пугает, как сильно я люблю тебя и твою сестру», – сказал он, но смотрел на тебя! Я находился прямо рядом с ним, но его взгляд был прикован к тебе. Это ты заставила его чувствовать себя так. Только ты.

Я сдуваю волоски со лба, разочарованная тем, что это воспоминание ускользает, Макс явно выбрал его, чтобы заставить меня чувствовать себя виноватой. Кактусы, растущие по краям тропинки, колют мне лодыжки. Воздух такой же обжигающий, как наши слова.