— Худо. Однако попробуем. Перелома будто бы нет. Ну-ка, держись!
Он рванул ступню, слегка ее поворачивая. Терех глухо охнул и затих, безжизненно запрокинув голову.
Мисюра зачерпнул пригоршней воду в ключе и плеснул ему в лицо.
— Очухался? Теперь терпи. Сустав вроде бы встал на место. Давай, лежи.
Подумав, Мисюра отхватил ножом брючину по самое колено, нарезал из ткани ленты и туго стянул голеностоп повязкой.
Окончив врачевание, Мисюра сел на валежину, сложил нож и спросил:
— Где твой харч, командир? Куда заначил?
— Когда загремел в овраг, сидорок и посеял…
— Фефела! — определил Мисюра со злостью. — ни хрена, как я смотрю, делать тебя толком не научили. Ни харч сберечь, ни в человека попасть! Эх, во-й-а-ка!
Майор проглотил обиду молча.
Мисюра долго лазил по оврагу, чертыхался, кряхтел, пока не отыскал растерзанный росомахой сидор — вещевой мешок из защитной ткани с лямками и завязкой. Остались в нем только чай, соль, крупа, две банки жереха в томате и три пачки сигарет.
Но даже то, что осталось после пиршества росомахи обрадовало Мисюру.
— Порубаем! — объявил он с вдохновением и потер руки.
Он тут же стал собирать по склонам оврага ветки и хворост. Потом нарезал щепу, сложил ее горкой и стал обкладывать лучинками потолще. Из-за пазухи вытащил жестяную баночку из-под леденцов, постукал ею о колено, открыл и вытащил коробок спичек.
Затрепетал прикрытый ладонями бледный огонек. Лизнул стружку и зашелестел, перебегая с лучинки на лучинку. Пыхнуло и задышало жаром пламя костра.
Потом они хлебали горячую жижу — не то затируху, не то кулеш — приготовленную в котелке, который был приторочен к сидору. Ели медленно, будто нехотя. Терех потому что потерял аппетит. Мисюра — чтобы не переесть с голодухи и не начать маяться животом. Зато чаю с заваркой он выпил от пуза, и потом, отойдя в сторонку от своего пленника, прилег и обалдело млел, обливаясь потом, не имея даже сил шелохнуться.
Дневной жар спадал. Воздух быстро остывал и сырел. К Мисюре медленно возвращалась подвижность.
— Раньше у меня такие удачные деньки на охоте бывали. Тайга, ружьишко и никаких забот…
Он сплюнул далеко и ловко…
На тайгу опустились сумерки.
— Пора спать, — объявил свое решение Мисюра. Было похоже, что он утратил силу и желание бороться с усталостью. — Давай, сердечный, протяни вперед руки. Смелей. Пеленать тебя на ночь стану. Ты мне спокойный нужен…
Конечно, самым лучшим в тот момент было бы встать, сделать ручкой лежавшему на земле майору и уйти. В конце-концов он, Мисюра, не скорая помощь, не спасатель из МЧС, а если иди дальше, то вообще жертва, с которой майор уже дважды пытался покончить, но сделать этого не сумел один раз из-за обстрела, который начал кореец, а в другой из-за собственной слабости и последовавшего промаха.
Мисюра плотно стянул майору запястья мотузком, который снял с вещевого мешка и, будто извиняясь, предупредил:
— Смотри, не балуй…
Уже с момента встречи у Мисюры не раз возникало желание спросить у своего неудачливого преследователя, как и почему отряд спецназовцев оказался в тайге и за кем они охотились. Но всякий раз Мисюра усилием воли пресекал собственное любопытство. В сложившихся обстоятельствах он не представлял чем может окончиться из мирное сосуществование. Вполне возможно, что придется избавиться от пленника самым неожиданным способом — то ли ускользнуть от него в тайгу, то ли спустить курок, чтобы не мучился калека с больной ногой. А поскольку во всех случаях речь шла о спасении собственной жизни, то Мисюра не хотел связывать себя какими-то твердыми зароками. Могло случиться всякое и это приходилось иметь в виду. Значит, не стоило обременять себя знанием мелочей, которые позже будут порождать ненужные воспоминания, пробуждать угрызения совести, тревожить душу. Расставаться с незнакомыми людьми на время или навсегда куда проще, чем с теми, кого ты знаешь, кто тебе близок.
Уложив пленного, Мисюра для острастки поиграл пистолетом у самого его носа:
— Смотри, спросонок не разберусь что к чему — враз хлопну. Как муху. Машинка у меня лютая, сам знаешь…
Ночь проходила в тяжелой как болезненный бред дрёме.
Мисюра сидел, прислонившись спиной к стволу векового кедра, отгородившись от тайги зыбким пламенем костра. Жирно потрескивал огонек, полз над землей пахучий хвойный дымок.
Временами, просыпаясь и прислушиваясь к шуму ветвей, Мисюра улавливал в нем бессвязные возгласы, страстный женский шепот, испуганное бормотание стариков. Кедры встревожено шумели, будто ветер принес им неожиданную весть, и они, торопясь и захлебываясь, обсуждали ее все разом.
Рядом, вздрагивая и постанывая во сне, ворочался пленник. Временами он начинал надсадно кашлять, переворачивался лицом вниз, утыкался носом в хвою, и худая широкая спина его тряслась, как в лихорадке. Глядя на его мучения, Мисюра не выдержал.
— Погрей кишки, вояка. Может полегче станет.
Мисюра поднес к губам пленника котелок, который стоял на краю костра.
Тот, обжигаясь и тяжело сопя, глотал горячую воду. Ему, должно быть, в самом деле стало полегче, и он уснул, придвинувшись вплотную к огню. Впал в забытье и Мисюра.
Пробуждение было внезапным. Он открыл глаза, не понимая, почему ему так отчаянно не хватает воздуха. И вдруг, еще ничего не увидев, понял, что происходит.
Его пленник, отдышавшись за ночь, напал на него, навалился, стараясь связанными руками сжать горло и удушить. Но сделать этого ему не удавалось. Хватка выдавала слабость доходяги, отчаявшегося на подвиг.
Собравшись с силой, Мисюра яростно рванулся, резко подобрал ноги, уперся руками в грудь нападавшего и сильно пнул его в подбрюшье. Майор, утробно охнув, отлетел в сторону и громко застонал.
Сильно потирая рукой занемевшую шею, Мисюра поднялся и начал поправлять костер. Его противник лежал на боку, прижимая связанные руки с свежей ссадине на скуле. Глаза его недобро поблескивали. Встретившись взглядом с Мисюрой, он не столько сказал, сколько бессильно простонал:
— Убей, прошу, ради бога! Один хрен, вдвоем нам на этой земле не жить.
