Стояло ясное летнее утро; увлажненные росой поля за окном и голубая нить канала, лениво протянувшаяся до самого горизонта, располагали к безмятежному созерцанию, но Симмондсу не терпелось поскорее выложить все, что он знал о случившемся.
— Наверняка вы о нем слышали, — уверял доктор. — Его имя не сходило с газетных страниц еще задолго до этой злосчастной истории. «Миллионер и мистик» — так, кажется, его называли. И почему эти богатеи так бездарно спускают деньги? Тот же Джервисон: побывал на Востоке, ударился там в эзотерику, вернулся и принялся докучать всем и каждому своими йогами и Махатмами. Вскоре даже самые терпеливые из родных и друзей перестали его приглашать. Тогда он едет в Юбери, собирает каких-то мутных индусов и объявляет, что у них теперь «Община просветленных». Завел даже почтовую бумагу темнозеленого цвета с этой надписью. В Юбери наш миллионер ел орехи, практиковал автоматическое письмо и производил всевозможные мистические опыты, пока газетчики не стали кружить вокруг него, как мухи, — от них ведь не спрячешься, где ни поселись. Тогда он взял — и умер.
— И снова попал в газеты… Что ж, этой славы удостоимся мы все — кто раньше, кто позже. И если бы некоторые так с этим не спешили, наша с вами работа в «Абсолютной гарантии» была бы гораздо проще… Да, кстати, я-то тут зачем понадобился? Миллионер, должно быть, подавился каким-нибудь бразильским орехом. Убийство, самоубийство — ни о чем подобном и речи нет, верно?
— Вот тут начинается самое непонятное. Умер он внезапно. От голода.
— Вы, должно быть, нарочно хотите, чтобы я вам не поверил. Я не медик, но здравый смысл мне подсказывает, что здесь какой-то подвох. Но расскажите все по порядку. Сами вы встречались с покойным?
— Ни разу до того дня, когда он явился ко мне на осмотр: хотел застраховаться. Я теперь локти себе кусаю, потому что он мне тогда показался здоровяком, каких мало. Ему было всего пятьдесят три, а ведь не секрет, что иногда эти помешанные на восточных диетах бьют все рекорды долголетия. Он даже имел наглость потребовать специальной скидки со страхового взноса. Аргументировал он это тем, что вот-вот разгадает тайну бессмертия — а значит, уплаченная им сумма останется в бессрочном распоряжении компании. И вдруг отправить себя на тот свет, отказавшись жевать свое месиво… Признаюсь, я скорее сам бы умер с голоду, чем притронулся к той дряни, которой он себя пичкал. Но он-то ел, и притом с аппетитом!
— Так что же, он был совершенно здоров? И с головой все в порядке?
— Хм… на нервы он жаловался; я устроил ему проверку, и, сказать по совести, нервы у него вправду никуда не годились. Видите ли, нервных мы приглашаем подняться на крышу здания нашей фирмы — смотрим, не испугаются ли. У этого просто душа ушла в пятки; казалось, его и под дулом пистолета не заставишь глянуть вниз. И все же знаете, если бы ко мне явился какой-нибудь родственник Джервисона и потребовал признать его душевнобольным, я бы, пожалуй, не удивился — но заключения бы не подписал. В Колни Хэтч [69] ему делать было нечего; в этом я могу поклясться хоть перед советом директоров.
— Итак, он уехал в глушь и внезапно умер от голода… Какие-нибудь подробности вам известны?
— Произошло, собственно, вот что: он затворился дней на десять в своей «лаборатории». Сам я ее не видел, но, как мне объяснили, раньше это был не то гимнастический зал, не то крытый теннисный корт. Никто ничего не заподозрил — Джервисон так делал каждый раз, когда ему взбредало в голову провести очередной эксперимент. Запирался изнутри и не велел тревожить себя ни под каким предлогом. Воображал, наверное, что его астральное тело странствует в горах Тибета. Удивительно здесь другое: мне рассказали, что Джервисон взял с собой двухнедельный запас пищи. А на десятый день его находят мертвым в постели. Тамошний доктор, которому довелось служить на Востоке в голодных районах, заявил, что это классический случай истощения — типичнее не бывает.
— А пища?
— Пища осталась нетронутой… А вот и Уэстбери. Здесь нас должна ждать машина. Я не предупредил доктора Мэйхью, что приеду не один. Как мне о вас сообщить?
— Скажите, что я представитель компании. Обычно это располагает к доверию. Глядите-ка, вон какой-то черный на перроне.
— Должно быть, шофер. Нет-нет, спасибо, мы без вещей… Доброе утро! Вы не из Юбери? Я доктор Симмондс. Доктор Мэйхью, наверное, ждет нас? Снаружи, говорите? Отлично… Идемте, Бредон!
Доктор Мэйхью, маленький и круглолицый, весь лучился радушием и казался напрочь лишенным подозрительности. Он был из тех сельских докторов, что томятся от отсутствия общества и ни за что не осмотрят больного, пока не выспросят его обо всем и не выложат все местные новости. О трагическом происшествии он отзывался даже с большим цинизмом, чем сам доктор Симмондс.
— Ужасно рад, что вы приехали, господа. Не то чтобы я не доверял своему мнению… В девяти случаях из десяти, уж мы-то с вами знаем, причину смерти пишут наугад; но с этим беднягой все ясно как божий день. Я ведь служил на Востоке, где голод — обычное дело; столько, знаете ли, насмотрелся — до сих пор ночами снится. Симптомы истощения я ни с чем не спутаю. Зрелище не из приятных, правда? Мистер… Бредон, правильно? Мистер Бредон вряд ли захочет видеть труп. Покойника снесли в Общинный дом; ждут, когда с ним закончат и от тела можно будет избавиться. Видите ли, мистер Бредон, э-э… неприятные изменения в подобных случаях могут начаться весьма неожиданно. Хотите, по дороге заглянем ко мне подкрепиться? Не хотите? Ну как скажете. Да, они собираются похоронить его по-своему — спеленают и зароют ногами в сторону Иерихона или что-нибудь в этом роде. И наконец-то черномазые уберутся отсюда, — прибавил он, понизив голос до шепота, чтобы не услышал шофер. — В округе их не любят, это факт. Они ведь даже не из Индии — Джервисон подобрал их не то в Сан-Франциско, не то еще где… по-моему, бывшие матросы.
— Не думаю, что от них так легко будет отделаться, доктор. Как вы, должно быть, понимаете, покойный много оставил им в завещании, — пояснил Бредон. — По крайней мере, страховой полис он оформил в пользу общины и, вероятно, отписал приличную часть своих собственных денег в придачу.
— Придется вашей компании раскошелиться, а, мистер Бредон? — спросил маленький доктор. — Черт побери, может, и мне попроситься в эту общину — вдруг возьмут? Их же там всего четверо, а мне лишние тысчонки не помешают.
— Вот потому-то мы сюда и приехали. Если это самоубийство, то денег они не получат, — сказал Бредон. — Наша страховка не покрывает случаи самоубийства — иначе соблазн был бы слишком велик.
— Да неужели? Ну тогда все козыри ваши. Это явно самоубийство, и явно виноват больной рассудок. Вон Юбери, там, на холме. Странное место. Владел им один богач по имени Розенбах; сделал из усадьбы целый дворец, даже теннисный корт выстроил — во-он крыша виднеется. Потом он разорился, имение ушло за гроши, и некий молодой человек — Энстон его звали — купил его под частную школу. Хороший был малый, но, как ни бился, дела у него не шли; в конце концов он тоже все продал и уехал на южное побережье. Тут-то и явился Джервисон… А вот мы уже и пришли. Ну что, мистер Бредон, мы пройдем в дом и осмотрим останки, а вы пока прогуляетесь по окрестностям?
— Если можно, я бы взглянул на помещение, где его нашли. Может быть, один из здешних обитателей меня проводит? Я бы очень хотел с кем-нибудь из них побеседовать.
Просьбу Бредона исполнили без труда, но, оказавшись в обществе своего провожатого, он вдруг почувствовал смутную тревогу, почти страх. В отличие от шофера, одетого в обычный темный костюм, этот второй представитель общины был облачен в струящиеся белые одежды, увенчан таким же тюрбаном и весь увешан каббалистическими знаками. Он был высок и крепко сложен, держался невозмутимо и в то же время постоянно настороже — казалось, ничто не способно вывести его из равновесия и ничто не ускользает от его взгляда. Говорил он по-английски, и сильный американский акцент составлял странный контраст с его экзотической внешностью.
