Твой последний шазам (СИ) - Мартин Ида

На крыльцо выскочил Лёха:

— Ну всё, я готов.

— Прекрати уже быть дурой, Тоня, — Саша спустился со ступеней. — Я серьёзно. Подумай ещё раз. Как следует. Больше я к тебе с этой темой не приду. Решай сама.

В комнате Амелина было темно, пришлось включить свет.

Он лежал на Милиной кровати и, обняв подушку, безмятежно спал. Волосы рассыпались на пол-лица и, если не смотреть на шрамы, просто не верилось, что человек с такой ангельски-невинной внешностью, может быть таким двуличным.

Я переворошила барахло на стуле. Сначала попалась маска, я пульнула ею в него, но он не почувствовал. За ней выудила бандаж. Нескольких клёпок действительно не хватало, и они были в точности такими, как та, которую нашёл Саша.

В очередной раз Якушин оказался прав. Амелин манипулировал мной, как хотел, а я простодушно повелась на весь этот трогательный пафос про «верь», «доверяй» и прочую ахинею, в которую мне так хотелось верить. Заговорил зубы, загипнотизировал, воспользовался тем, что я так прониклась к нему.

И ведь поклялся же!

— Просыпайся, гад, — я потрясла его за плечо. — Просыпайся.

Во сне он перехватил мою руку и прижал к себе, так что пришлось ткнуть сильнее.

— Быстро проснулся!

Всё ещё пребывая между реальностью и сном, он распахнул глаза и мутно уставился на меня.

— Это что? — я сунула ему под нос клёпку. — Что это?

Он глупо захлопал ресницами. От расслабленности не осталось и следа, взгляд стал мрачный и глубокий, а улыбка просто ослепительной.

— Значит, ты всё-таки был на карьере, когда Гриша упал?

— Может и был.

— Сволочь! — я замахнулась бандажом, и он, закрываясь, машинально вскинул руку. — Ты всё это время врал, что не имеешь к этому отношения, а я, как дура должна была верить? Сегодня утром клялся, что это не ты!

— Я тебе не врал, и ты не дура.

— Что значит не врал?

— Ты спрашивала столкнул ли я его.

Я снова замахнулась.

— Козёл! Как ты мог не сказать сразу? Как я могу верить тебе после этого?

— Только не это, Тоня. Верь мне. Пожалуйста.

Плохо скрываемый глумливый тон выбесил окончательно, поэтому хлестанула его по-настоящему. Сильно и злостью.

Но он словно не почувствовал:

— Ты одна, кто мне верит. А человеку знаешь, как важно, чтобы в него кто-то верил?

Я снова занесла руку, но ударить не успела, потому что он перехватил ремень бандажа и дернул на себя.

Не удержавшись, я рухнула сверху.

Он быстро перевернул меня на спину и зашептал в лицо.

— Я тебя никогда не обманывал!

— Но, Костя, так нельзя! Ты говоришь, будто ты Бог: «Просто верь мне и будет тебе счастье».

— Согласен. Есть что-то схожее. Но мне можно не молиться, — он отодвинулся, отпуская меня. — В тебе, Тоня, тоже много такого, с чем ты не справляешься. Но ты мне нравишься такой. Именно такой. Понимаешь? И даже, если бы ты кого-то убила, то я всё равно был бы за тебя.

— Я просто хочу знать правду! Я тупо хочу знать правду. Признайся ты мне сразу: да, я грохнул этого парня — было бы честно, но когда ты говоришь «верь», а потом Якушин находит эту штуку, то это отвратительно. Как ты не понимаешь? — я слезла с кровати.

— Давай ты успокоишься, и утром я тебе всё расскажу.

— Я не собираюсь ждать утра. Мне нужно знать сейчас.

— Тогда ты должна кое-что сделать.

— Что ещё?

Он подался вперед, словно боясь, что уйду и примирительно улыбнулся.

— Поцеловать меня и извиниться.

— Ты совсем идиот?

— Ну как хочешь, — демонстративно поднял с простыни маску, нацепил её и, закинув руки за голову, отвалился на подушки. — Спокойной ночи.

Я снова схватилась за бандаж и со всей злости хлестанула его по груди.

Но он не пошевелился и не издал ни звука. Маска скрывала лицо.

Я ударила ещё раз. Затем снова и снова. Мне хотелось, чтобы он закричал, попросил прощения или стал защищаться, но он продолжал равнодушно лежать, закинув руки за голову. И это возмутительное спокойствие окончательно вывело меня из себя, заставляя бить всё сильнее и сильнее.

Трудно было разобрать чего в этом безрассудном, охватившем меня гневе было больше: обиды, негодования или ослепляющей злости на саму себя, но вместо оскорбленного самолюбия в груди пылало и росло нечто жгучее и нестерпимо нежное.

Такое сильное, что любить и убить внезапно стали синонимами.

И только когда на его плечах и груди проступили длинные красные полосы, я, вдруг почувствовав полное бессилие, рухнула на край кровати, закрыла лицо руками и заплакала. Такие дурацкие, беспомощные слёзы.

Амелин же, как ни в чем не бывало, поднялся, придвинулся и обнял.

— Поцелуешь, расскажу.

На меня смотрела страшная морда кролика.

— И зачем я с тобой связалась? Все говорили не связываться. А я связалась, — резко стащив с него маску, я с таким отчаянием впилась мокрыми от слёз губами в его, сухие и горячие, словно только этот поцелуй мог спасти от всего, что происходило. Возможно в какой-то мере так и было, потому что длился он до тех пор, пока я не перестала трястись. Затем Амелин пересадил меня к себе на колени и, вытерев ладонью остатки слёз, сказал:

— Мила брала меня с собой в клуб лет с восьми, до тех пор, пока мне самому не стало от этого тошно. А поначалу, когда я ещё глупый был, всё казалось невероятным. Сплошное веселье и праздник. Красиво одетые люди, музыка и сама Мила — такая офигительно прекрасная. Все вокруг смотрели на неё и восхищались.

Я обычно сидел за сценой и видел, как они танцуют. У неё был наряд амазонки. И я на полном серьёзе думал, что она богиня. Все-все мужики пытались дотянуться хотя бы до её туфель. Это уже потом я начал соображать, что к чему, а тогда… Тогда страшно гордился ею и чувствовал себя особенным. Что все эти люди у её ног, а любит она меня. Тогда был уверен, что любит. По правде говоря, мне и сейчас хочется так думать. Возможно, где-то в глубине души так и есть. Ведь, как иначе? Разве может быть по-другому?

Костик вопросительно посмотрел. Я пожала плечами.

— Она просто так устроена, что думает только о себе и живет в своём собственном мире, — словно оправдываясь, пояснил он. — Не от того, что плохая. Просто этот её мир совсем малюсенький. В нем слишком мало места для кого-либо ещё, кроме неё самой. Помнишь спор «какого цвета платье?». Так вот, если она увидела его золотым, то никогда не примет того, что кто-то может видеть его голубым. Для Милы возможен только один вариант мира, где она видит платье золотым.

Её мир наполнен алкоголем, слезами, деньгами и изменами. А ещё он пропитан злостью и завистью. Когда какая-нибудь из её подруг выходит замуж, она реально заболевает. Температурой и мигренями. Мила очень понятная и простая. У неё нет гордости, но есть упрямство. Она много чего боится и любит лесть. Но она не плохая. Просто, когда я родился, ей было слишком мало лет. Ещё меньше чем тебе сейчас. Только представь, если бы у тебя появился ребенок, чтобы ты делала?

— К чему ты вообще сейчас это завел?

— Иногда мы с ней ходили в цирк и на аттракционы, она могла ни с того ни с сего купить мне целую кучу вещей, которые её подруги продавали по дешевке. Или отвести в Баскинробинс, если удавалось хорошо заработать за ночь.

Однажды я попал в больницу и чуть не умер. И она из-за меня так плакала, словно сама была готова умереть. Представляешь? Да, она часто забывала обо мне, когда у меня всё было хорошо, но если вдруг что-то случалось, лечила и заботилась.

Если захочет, она может быть очень заботливой. Только, чего бы не происходило, Мила никогда не заступалась за меня и не утешала. Она говорила: ты, Костенька, будущий мужчина и тебе положено быть сильным и терпеливым. А мне было десять, и я чувствовал, что я не сильный, совсем не сильный. Мне было очень больно и обидно. Я мечтал умереть, лишь бы не быть сильным. Помню в тринадцать у меня случилось депрессивно-тревожное расстройство. Это когда тебе постоянно кажется, что вот-вот произойдет нечто ужасное. У тебя когда-нибудь были дурные предчувствия? Вот это тоже самое, только в тысячу раз сильнее. Страшные мысли и оранжевые пасти причудливых демонов, а ожидание смерти становится таким навязчивым, что ты начинаешь о ней мечтать. Мечтать, когда это всё уже прекратится. Таблетки плохо помогали, боль — на время. Но от звука её голоса становилось легче, как от прохладного компресса.