Пусть хранит тебя моя безграничная любовь,
Папа
60
Я долго просидела в домике, зажав в кулаке свой аметистовый талисман. Я перечитывала письмо дюжину раз. Может, и больше. Оно лежало у меня на коленях, промокшее от слез. Я пожертвовала бы чем угодно за один разговор с отцом. Я рассказала бы ему, что стала адвокатом и начинаю думать, что совершила ошибку. Рассказала бы, что, как и Нора, не могу иметь своих детей, но скоро в моей жизни появится ребенок. И сказала бы ему, что, как и Нора, буду всем сердцем его любить.
Я потеряла счет времени и, направившись к выходу из леса, надеялась, что Нора не беспокоилась обо мне. Не представляю, сколько я там пробыла, но достаточно долго, чтобы начала сказываться трехчасовая разница во времени между Сан-Диего и Эшвиллом. Отыскав велосипед, я быстро помчалась вниз по кольцевой дороге, стремясь скорее вернуться к Норе. Мне хотелось поделиться этим письмом с человеком, который сможет понять, какие чувства я испытываю.
* * *
Сидя на диване и читая это письмо, мы обе всплакнули. А закончив читать, притихли, и я полагаю, она, так же как я, испытала эмоциональное истощение.
– Помню, ты не осталась до конца поминок, – помолчав, сказала она.
В памяти всплыло мое отчаянное бегство с поминального ролевого танца в павильоне. Да, я вспомнила, как стремилась убежать от боли.
– Я была слишком расстроена.
– По-моему, это еще мягко сказано, – заметила она, и я кивнула в ответ.
Вздохнув, Нора коснулась пальцами лежавшего у нее на коленях письма и добавила:
– Для оставшихся этот танец стал своего рода катарсисом. Но ты была в недоступном для него состоянии.
– Оно осталось в прошлом, – сказала я, небрежно пожимая плечами. – В далеком прошлом.
Нора переложила письмо мне на колени и встала. Она взглянула на меня сверху, улыбаясь, несмотря на пелену слез в глазах.
– Ты еще танцуешь? – спросила она. – Помню, когда-то ты танцевала повсюду. Казалось, просто не могла спокойно устоять на месте.
– Нет, теперь меня уже меньше привлекают танцы, – призналась я.
Мои детские танцы закончились с папиной смертью. После нее ни мое тело, ни моя душа не чувствовали нужной для тех танцев свободы.
– Эйден любит музыку, но к танцам у него душа не особо лежит, – добавила я.
– Да, ты не смогла бы танцевать на тех поминках, – сказала она и быстро добавила: – Я понимала, я знала, что ты еще не настроилась на его волну.
– Верно, тогда я пребывала в полнейшем замешательстве, – покачав головой, согласилась я.
– А как сейчас? – спросила она.
– Что сейчас?
– Ты настроена на свободный танец? – Она подошла к встроенному книжному шкафу, рядом с которым стоял проигрыватель. Я видела, как кончик ее пальца пробежал по ряду компакт-дисков, и в итоге, вытащив один из них, она сказала: – Вот, пожалуйста.
Она открыла футляр и вытащила из него сложенный листок. Я не сразу сообразила, что это.
– О нет. – Я встала и отступила назад.
– Вот. – Она протянула мне сложенную бумагу, и я неохотно взяла ее. Я видела, как Нора вынула компакт-диск из пластикового футляра и вставила его в проигрыватель. Сложенный листок дрожал в моих руках, а Нора, склонившись, развязывала шнурки теннисных туфель.
Наконец, закусив губу, я развернула листок, страшась вновь увидеть напечатанные мной в далеком детстве слова.
«Ролевой танец».
Из динамиков вдруг понеслась песня «Свободные». Нора сбросила теннисные туфли, потом забрала у меня этот листок и положила его на край стола. Взяв мою руку, она увлекла меня на середину гостиной. Заметив ее улыбку, я тоже позволила себе улыбнуться. Но, когда она начала танцевать, я не смогла. Просто не смогла.
Мне вспомнилось, как отец говорил, что если ты не прощаешь кого-то, то это все равно что пытаться танцевать со свинцовой тяжестью на плечах. Именно так я себя и ощущала. Свинцовое бремя еще давило на меня. Неужели папа знал, что эти слова когда-нибудь помогут мне простить его? Простить многих людей, которых я любила? Знал ли он, что и я нуждаюсь в них, чтобы помочь простить саму себя? Я поняла, что пора сбрасывать этот груз.
– Молли, тебе остается только исполнить ролевой танец, – ободряюще произнесла Нора.
Она с игривой легкостью пронеслась мимо меня, а я даже не догадывалась, что у нее есть способности к танцам.
Я начала двигаться в ритме этой музыки, мои мышцы помнили, как я обычно раскачивалась и кружилась под эту песню в заключение наших танцевальных занятий с Амалией. Поначалу скованность не покидала меня, я двигалась через силу, притворяясь, что чувствую нечто особенное. И все-таки я поддерживала ритм, мои руки взлетали в воздух, я танцевала, танцевала, танцевала и видела, как Нора – моя мать – вращалась по кругу, ее «конский хвостик» распался, белокурые волосы вырвались на свободу, и завязки капюшона взлетали над плечами. Голос у меня в голове вдруг произнес: «Ты вернулась домой», – примерно с середины песни мои ноги обрели ту же легкость, какая появилась в сердце, и я почувствовала, что больше не притворяюсь.
* * *
Спустя час я уже развешивала свою одежду в шкафу бывшей комнаты Расселла, когда услышала призывный тонкий сигнал сообщения, поступившего на мой мобильный. Достав телефон из сумки, я взглянула на экран. Сообщение от Эйдена.
«Сиенна в больнице. На сохранении. Можешь вернуться домой?»
61
Сан-Диего
Мы с Эйденом сидели в приемной родильного отделения. Он просидел в этой большой и относительно малолюдной комнате уже полтора дня, а я – всего лишь несколько часов, но, по-моему, такой усталой я не чувствовала себя ни разу в жизни. Для срочного перелета из Эшвилла в Сан-Диего понадобилось четыре самолетных пересадки, отнявших у меня двадцать два часа жизни и кучу денег, но я успела сюда, и Сиенна сейчас уже рожала, почти на четыре недели раньше срока.
«Сиенна устала еще больше тебя», – мысленно уговаривала я себя. В общем, нечего жаловаться.
Со времени моего появления в приемную два раза выходила Джинджер, чтобы доложить нам о текущем состоянии. Каждый раз Эйден хватал меня за руку, а Джинджер выглядела совершенно измученной. Последний раз она вышла в слезах.
– Она на всех ругается и чуть не ударила медсестру, – сообщила она, присев рядом с Эйденом и опустив на колени нервно сплетенные руки. – Она заявила мне, чтобы я убиралась из палаты к черту. – Прижав дрожащую руку к виску, она обиженно добавила: – Раньше она никогда так со мной не разговаривала.
В третий раз она вышла в приемную с широкой улыбкой, и я мгновенно вскочила со стула.
– Родился? – спросила я.
– Нет пока, – покачав головой, ответила она и пояснила: – Эпидуральная анестезия. Теперь она опять стала славной девочкой. – Не усаживаясь на стул, она остановилась рядом со мной. – Она отдыхает, и я собираюсь сбегать в кафетерий и подкрепиться. А пока ей хочется, чтобы вы зашли к ней, – добавила она, переводя взгляд с меня на Эйдена. – Вдвоем.
Мне подумалось, что она просто неверно поняла желание Сиенны.
– Но она говорила, что лучше бы нам не заходить в родовую палату, – заметила я из опасения задеть чувства Сиенны.
– А теперь ей хочется вас видеть, – заверила нас Джинджер, все так же улыбаясь, и добавила: – Не волнуйтесь, она не бредит.
* * *
Мы увидели Сиенну спокойной и улыбающейся, изголовье ее койки было поднято, а на свой большой живот она пристроила красочный журнал «Пипл».
– Это было так ужасно! – воскликнула она, когда мы с Эйденом смущенно приблизились к ее кровати. – Мне просто хотелось поубивать всех, – призналась она, передернувшись. – Хорошо, что у меня не было оружия. – Она вдруг рассмеялась.
Казалось, благодаря чудодейственному избавлению от боли она пребывает в легкой эйфории.
